Зал просто лежал со смеху. Все загипнотизированные были их друзьями, студентами Политеха. Подсадных не было ни одного, и поэтому представление было особенно впечатляющим и невыносимо комичным.
В довершение спектакля Бергман снова усадил всех на стулья лицом к залу и встал перед ними. Он приказал открыть глаза и смотреть на него. «А теперь, смотрите, я иду по воде! Вы видите?» - «Видим! Видим!» - как эхо повторили участники. «Я не тону, а иду к вам по воде! Где я?» - и все стали указывать пальцем в сторону гипнотизёра. «А теперь я отрываюсь от земли. Я поднимаюсь в небо, я медленно поднимаюсь. Я возношусь!… Вы видите меня?» - «Видим, видим!» - и, устремив глаза к потолку, протянули руки вверх. Это зрелище действительно впечатляло и заставляло задуматься, тем более, уже выйдя из гипноза, они утверждали, что наяву видели возносящегося Бергмана.
Последняя сцена, несомненно, носила заданный идеологический характер. (Наверное, это было непременным условием Росконцерта, позволяющим гипнотизёру легально выступать.) Но если учесть, что две трети жителей Земли подвержены гипнозу, а остальные всегда предпочитают примкнуть к большинству, приходиться о многом задуматся…
Посещение ленинградского Политеха осталось, пожалуй, одним из самых ярких и примечательных воспоминаний того времени. И если какие-то подробности других событий, как и их последовательность, с трудом выплывают из тумана моей памяти, лишь цепляясь друг за друга, то картины гипнотического сеанса всегда находятся на поверхности, заставляя мысленно не единожды возвращаться к ним.
Кажется, уже на другой день после сеанса в Политехе Загран-цев отвёз меня в клинику, где мне произвели несложную операцию, освободившую меня от всех проблем. Жизнь снова стала прекрасной и удивительной. Это был уже не первый аборт в моей жизни, поэтому я не испытывала страха, угрызения совести меня тоже не терзали.
Загранцев всё время, пока я была в операционной, просидел в приёмной, как трепетный любовник, будто всё это его близко касалось. Через несколько часов он забрал меня из больницы и сразу отвёз в гостиницу. Там он ухаживал за мной с опытностью медицинской сестры и нежностью матери, за что я прониклась к нему доверием и необычайной благодарностью, но с ещё большей уверенностью причислила его к секменьшинствам.
Так, сбросив мучавшее меня бремя, я снова ощутила радости жизни. Тем более, что от ленинградских белых ночей веяло романтикой, а для меня ещё и полной свободой.
Было очень жарко, на Неве под Петропавловской крепостью вовсю купались, Загранцев не оставлял меня своими заботами и почти каждый день что-то придумывал: мы ездили на пляж, осматривали городские достопримечательности, но при этом никаких «дурацких» поползновений он не делал. Оставаясь одна, я тоже бродила по городу, правда уже по определённому маршруту: от антикварных лавок к книжным магазинам. Тогда я для себя впервые открыла, что в других городах, особенно где-нибудь в захолустье, есть книги, которых не купишь в Москве, - моя библиотека стала пополняться разнообразной литературой: от художественной до философской. Кроме того, я побывала на Охтинском кладбище, где была похоронена моя родная мама. Убирала там, сажала цветы и т.д., потом беседовала с ней, правда тогда ещё односторонне, не слыша ответа, благодарила за то, что она меня родила, возможно, ценой своей жизни. Когда она меня родила, ей было 43 года, а в 45 она умерла от лейкемии, перед этим долго болея. Безусловно, поздние роды сыграли свою роль, подорвав её здоровье. А может, она выполнила все задачи своей жизни, последняя из которых заключалась в моём появлении на свет.
В преддверии лета Ленинград выглядел уже совсем иначе, чем ранней весной. Из серого в подтёках и пятнах плесени он на глазах превращался в весёленький розово-жёлтый. Пестрел заплатами на асфальте и разноцветными флагами на фасадах домов. Ждали приезда Ричарда Никсона, первого из Президентов США, отважившихся посетить СССР с официальным визитом. Никсона не случайно прозвали в народе «главным архитектором Москвы и Ленинграда». Дома спешно красили в основном в нежно-розовый цвет - наверное, другой краски не было. Окно моего номера, выходящее на площадь, по которой должен был проезжать президентский кортеж, вообще завесили каким-то пунцовым транспарантом, тем самым превратив номер в загадочный будуар, освещённый красноватым светом.
Прошла примерно неделя после моего посещения клиники, когда Загранцев в очередной раз зашёл за мной в гостиницу. Кажется, это было 30 мая. У нас не было определённого плана, и я, ещё не причёсанная, в халатике, варила кофе. К тому времени к Диме я относилась как к близкой подружке, практически не стесняясь. Неожиданно в номер зашли внушительного вида «люди в чёрном» и предупредили, что если мы собираемся покинуть номер, то сделать это надо немедленно, при них, сдав им ключи. Дело в том, что мимо, по Московскому проспекту, через два часа проедет сам Никсон и вход в гостиницу будет закрыт. Если же мы предпочитаем остаться, то они при нас запрут окна и задвинут шторы, а нам предстоит пробыть в моём «красном будуаре» несколько часов, пока не дадут отбой. Мы решили остаться, поиграть в шахматы. Было очень жарко и при закрытых окнах ещё и душно, я надела купальник и удобно устроилась на кровати, не обращая внимания на Диму (как я уже говорила, Загранцев был мной причислен к «голубым», и этот факт делал меня в его присутствии совершенно раскрепощённой). Он сел рядом, пристроив между нами шахматную доску.