Потапов шумно выдохнул:
— Не знаю… Мне кажется, я знаком с этой женщиной…
— То есть как? — рассмеялся Ингвар. — Ты ее знаешь, а она тебя нет? Впрочем, погоди, погоди, она явно нервничала, и даже кончики ее роскошных длинных пальцев подрагивали. Я заметил это, когда она подписывала контракт.
Потапов облизнул пересохшие губы, спиной привалился к стене.
— Спасибо, Ингвар, я перед тобой в долгу. Ты узнал, когда она улетает?
— Узнаю, это не проблема. Вечером перезвоню. Удачи!
Потапов вернулся на свое место, вытянул ноги, прикрыл глаза. Тотчас же, словно дождавшись наконец этого мига, возникло в памяти двухместное купе «Красной стрелы». Преодолев с легкостью безумия десятилетний барьер, Потапов уселся возле столика, открыл бутылку с пивом, сквозь грохот тронувшегося поезда услышал из коридора детский голос:
— Мусик, иди к окну. Успеешь насидеться. Ух ты, как ты разлохматилась! У тебя сейчас прическа точь-в-точь, как у меня. Ох, мусик, какая же я счастливая, что пошла в твою породу. Я, честно говоря, всегда так волнуюсь, когда мальчишки из класса говорят: «Какая же у тебя, Ксюша, мама красивая!» Всегда думаю: а вдруг вырасту и буду больше походить на папу?
— А что, собственно, ты имеешь против своего папаши? Он очень даже ничего, — возразил ей низкий, чуть хрипловатый женский голос.
Тогда… Потапов отчетливо помнит этот момент — или поезд качнуло, или он вздрогнул от этого влажного грудного голоса, но только пиво из стакана вылилось на бежевые, тщательно отутюженные брюки. Потапов с досадой смотрел на расплывающееся пятно, а его слух напряженно вбирал продолжающийся в коридоре разговор.
— Не-ет, мусик, я не спорю. Папа, безусловно, тоже красивый. Но он брюнет и глаза у него черные, а ты — рыжая, зеленоглазая, длинноногая. Одним словом, мусик, мы с тобой, конечно, дико похожи… но вот только кожей я в тебя не удалась. Нет, ну это нечто — иметь такую кожу, как у тебя! Ты точно легчайшим шелком обтянута! А у меня что?! Сплошные пупыри! Не кожа, а наждак какой-то!
Потапов услышал легкий звук поцелуя и негромкий низкий смех женщины, от которого его кожа вдруг покрылась пупырышками, как у девочки Ксюши.
— Возраст, солнышко, у тебя такой, когда ты переживаешь определенный гормональный стресс. Еще чуть-чуть подрастешь, и кожа станет бархатной, гладенькой… Я бы так хотела отдать тебе все-все, что тебе нравится во мне. Я так тебя люблю, что, будь моя воля, сбросила бы, как Царевна-лягушка, свою кожу и отдала бы тебе. Носи на здоровье!
— И не пожалела бы? Даже если бы было очень больно? — допытывалась довольная Ксюша.
— Для тебя, любовь моя, все, что называется мною. Даже самая невыносимая боль, конечно же, ничто, если это нужно для твоего счастья.
— Ого! А папа говорит дедушке, что у тебя ко мне патологическая любовь. Это правда?
Вновь мягко, точно порыв ветра по верхушкам деревьев, прошелестел низкий смех:
— Любовь — это вообще сильное отклонение от нормы. К ней неприменимо слово «патологическая», она или есть, или ее нет. Нечто тепло-прохладное сюда явно не подходит.
В проеме купе появилась проводница со стаканами чая:
— Спасибо, я уже к пиву приложился, — отрицательно мотнул головой Потапов. — Вот если у вас соль найдется, буду искренне благодарен. Испачкал брюки, а соль, возможно, нейтрализует пивное пятно.
Растрепанная голова рыжеволосой зеленоглазой девочки возникла из-под локтя проводницы:
— Ой, знаете, а у нас есть соль. Мама целую солонку прихватила. Я дома не ужинала — и у нас с собой яички вкрутую. Их же без соли никак… Не беспокойтесь, я сейчас.
Через минуту Ксюша уже стояла перед Потаповым с фарфоровой солонкой в виде пузатого поросенка и с серьезным видом разглядывала пятно на брюках Николая.
— Ерунда! — уверенно заявила она. — Запросто выведется.
— Ксюша! Не проявляй инициативу!
Вторая рыжеволосая голова возникла в проеме купе.
Сердце Потапова сжалось в тугой комок и, притворившись тяжеленным булыжником, ухнуло в неведомую доселе бездну внутри, исторгнув немой крик боли.
Сказать, что она была красивой, наверное, было бы самой большой приблизительностью. Она была чувственна с головы до пят. Потапов, знающий толк в женщинах, в одно вихреобразное головокружительное мгновение признался, что теперь он жалкий неопытный школяр. Плоть этой женщины была отлита гениальным мастером в столь совершенную форму и дышала такой одухотворенной эротичностью, что любая другая созерцающая ее плоть мгновенно откликалась ответным импульсом. В ней было много неправильного: чуть коротковатый нос, не предполагающий по закону гармонии горбинку, чересчур вывернутые губы и шея длинней положенного. Фигурой она скорей напоминала стройного длинноного юношу, если бы не тяжелая полная грудь, не стесненная никакими поддерживающими деталями нижнего белья. Бледная кожа с россыпью веснушек, широко расставленные зеленые глаза, не тронутые косметикой, слегка выступающие скулы, глубокая ямочка на подбородке — все, что на другом женском лице воспринималось бы милым и обаятельным, здесь, в этой специально воспроизведенной неправильности, дышало нервной возбудимостью и притаившейся страстностью.