П е д р о. Индианка? Да!
П а б л о. Разумеется. Наша сеньора де Гуантемок… Старик держит ее за руку и крестится ее грязными пальцами.
П е д р о. А она таращится перед собой. Свечки считает.
П а б л о. Черта с два! Хотя до десяти она, может, и выучилась…
П е д р о. Никогда не мог понять…
П а б л о. Почему старик взял ее?.. Этого? Это я тебе объясню. Она прекрасно умеет молчать. И нянчится с ним, когда он до смерти устает от своего сумасшествия, баюкает его до зари. Индианка. Он уже привык к вони этих краснокожих. И еще: у нашего старика такой темперамент, что не каждая женщина вынесет. А она выносит, и, может, ей даже такое нравится. Nuestra señora de Guantemoc…[3]
П е д р о. А сыночек умирает от зависти, страдает.
П а б л о (напевает).
П е д р о. У парня душа горит.
П а б л о. У обоих. И у старика, и у молодого.
П е д р о. Едут.
Издалека слышен топот конских копыт, звон бубенцов на упряжи мулов и крики слуг. Педро наклоняется, подбирает косточки от маслин, которые выплюнул на пол.
П а б л о (смеется). У тебя живот на ляжки наплывает. Таким людям, как ты, надо думать, когда и куда плевать.
П е д р о. А ты будешь плеваться собственными зубами… за такие шутки.
П а б л о. Не так-то много их у меня осталось… Подождем.
П е д р о. Подождем.
Пауза. Приближающиеся голоса. О б щ е с т в о, которое возвратилось со службы в кафедральном соборе, входит в зал. Мужчин больше, чем женщин, все одеты в темные костюмы с подчеркнутой провинциальной элегантностью, веерообразно размещаются на сцене, оставляя проход для д о н а Б а л т а з а р а. Ему двадцать пять лет, наигранная благовоспитанность; флюидные зеленые глаза, он меняется каждую минуту — то замкнут, закрыт, как карманный нож, то блестит, как его острие. Рядом с ним идут К а э т а н а, С е к р е т а р ь и С у а н ц а. Они продолжают смеяться над шуткой, которую кто-то отпустил еще на лестнице. Подходят к столу.
К а э т а н а. Форель!..
Б а л т а з а р. …серебряная, нежная — из ручьев горных, снежных.
С е к р е т а р ь. Утренний улов.
К а э т а н а. Да простит бог мои прегрешения: я была убеждена, что здесь водятся только жабы.
Б а л т а з а р. Взгляд амазонки, восседающей на коне… О злоязычная Каэтана!..
С е к р е т а р ь. Неужели вы не заметили гор, милостивая государыня? Где гора — там ручей, а где ручей — там форель.
Б а л т а з а р. Точно! А где море — там смрад. Известная истина. Какой великолепный омар! Усы как у конкистадора, розовый, словно девица или разгневанный вельможа. А мы с тобой розовые, Каэтана?
К а э т а н а. Но ведь ты же не гневаешься, Балтазар!
Б а л т а з а р. Нет?..
К а э т а н а. В твоих жилах не кровь, а водица…
Б а л т а з а р. Ой-ой-ой! Справедливо, но не слишком любезно… (К гостям.) Прошу вас, господа! Не следует слишком демонстрировать врожденную испанскую сдержанность! На меня временно возложены обязанности хозяина, пока отец и его супруга не отдохнут от усилий, потраченных на благодарственные молитвы господу богу нашему. И я с удовольствием исполню эти обязанности. Прошу вас! Приступим! Дары земли, воды и воздуха призывают нас и напоминают нам о том, что к духовным удовольствиям надо добавить хотя бы немного мирских, если мы хотим быть образцом гармонии. Падре Суанца, который смотрится в одно из этих зеркал, как-то сказал мне по секрету, что в святом Фоме Аквинском было сто килограммов чистого веса…
С у а н ц а. Сто пятнадцать, дон Балтазар!
К а э т а н а. И он жил один-одинешенек?
Б а л т а з а р. Надо бы побольше знать о святых, кузина.
С е к р е т а р ь. Один! Со своим богом.
К а э т а н а. Какое счастье! Значит, он никого не изувечил.
Б а л т а з а р. Разве что осла, на котором ездил.
К а э т а н а. Прежде говорили: в тощем теле — горячая душа.
Б а л т а з а р. Так как же обстоят дела со святым Фомой? Набожность возбуждает аппетит или, напротив, полное брюхо становится причиной глубокомысленных размышлений?
К а э т а н а. Падре Суанца, что вы думаете по этому поводу?
С у а н ц а. Ничего, донья Каэтана. Господь сотворил столько разных дорог, ведущих на небеса, что некоторые из них доступны даже толстякам.