Зачем я ему с выжженным нутром? Неужели не видит? Или это уже не важно? У меня жизни нет, и у тебя пусть не будет. Говорит, расплачивайся. Сам-то готов расплачиваться? Говорит, расплатился. Значит, так и есть. Господи, скорее помереть, не мучай. Только не 10 лет, не 20, не 30… Рак, спид, другое рожно, все равно. Нельзя заглядывать в рай. Никогда не забудешь. Все кончено. Никогда. Никогда, никогда тебя не…
Вот, он совсем сошел с ума: перехватывает предназначенные печке “записки” — чтобы знать, о чем думает она, когда у нее темнеет лицо, а в глазах — слезы. На глазах у Лёши они вели тонкую войну из намеков и недомолвок, внешне храня веселье и трогательное согласие. Минуты слабости и самоотречения кончались страстными примирениями. Он не верил в ее силы, он боялся ее самоотверженности и смирения: он не имел желания испытывать их и пользоваться ими. Он все же надеялся на любовь… Все же, как бы ни было плохо — это лучше страшной пустоты его недавней гибели здесь. Утонченной жизни погребенного заживо.
Их погубил дух легкости, невыносимой легкости. Умение не смотреть на вещи, уклоняться от трагедии. Они уже теперь пробовали веселиться, произносить милые пустяки… А ведь ничего еще не кончено, не изжито — да и не могло быть изжито, стоило лишь копнуть вглубь. Нового существования не было, они пробовали продолжить старое, до трагедии, с поправкой на случившееся, но не упоминая радио и все около-него-бытие. Поэтому жизнь казалась отброшенной на полтора года назад… но со страшной болью, стоило только отвлечься от произнесения или слушания телеги.
Он уже зачеркнул для себя старую жизнь, возненавидел многие нейтральные вчера моменты, включая квартиру, в которой жил. И совершенно не представлял новую жизнь, особенно для нее. Если она вернется на радио — это конец. Ему просто надо будет собирать вещи. Скорее всего так и будет. Несколько дней, неделя — max. Тогда ясно, что для него новая жизнь: жизнь здесь, у Лёши, вино, писание, какая-нибудь далекая заграница… Работа по забвению и выживанию.
“Посмотрим.”
Милые архитектурные нелепости старых дач: пристройки, веранды, сараи, потонувшие в невероятных снегах этой зимы. И невозможные цвета: ядовито зеленые, желтые, синие, — русская тяга к лубку. Все ветхое, кособокое, упавшее, с остатками былой дачной роскоши: белыми ставнями-жалюзи, плетением наличников, псевдо-античным ордером. Огромные участки, тень елок. Самодельно-иррациональные новации и затеи. Живое, нищее, трогательное, дорогое…
Вечером Лёша стал вдруг рассказывать про свою маму. Помимо Ксюши, это самая большая его проблема. Она пила и лечила себя полями и травами. И среди бела дня принимала Лёшу за Сатану. Открытым текстом объявила, что от него исходит зло во Вселенной. Сама же работала на ее благо. Писала обвинительные и, по существу, очень жалкие записки с перечнем лёшиных вин, в которых выявлялась вся ее детская беспомощность и страх жизни. И оставляла их ему в коридоре. Он показал их: целый ворох маленьких бумажек.
Весь вечер они судили и рядили, как человек доходит до жизни такой? По лёшиным словам это началось с появлением в доме его бывшей жены, Оли. Мама сразу ее невзлюбила — с того момента, как вошла на кухню и увидела, как Лёша чистит картошку, что он никогда не делал, а Оля сидит на подоконнике и курит. После разрыва Оля вдруг приехала к маме и рассказала, какой Лёша ужасный, что он законченный наркоман и т.п. Может быть, этим она хотела оправдаться, почему от него ушла. И в этом, наконец, встретила понимание. На отрицании Лёши они поладили больше, чем на любви к нему.
Захар же вспомнил, как, еще до всякой Оли, встретил его матушку на улице, и как она вдруг сразу стала говорить про Лёшу, и про его проблемы с девушками, и как это сильно на него влияет. А это, скорее, сильно влияло на нее.
— Может, она просто тебя ревновала? — предположила Оксана. — Слишком тебя любила?
— Не знаю. Иногда мне кажется, что в наших отношениях было что-то ужасно ненормальное…
Присутствие Лёши мешало им слишком отклоняться от образа более менее нормальной семейной пары. И он тактично молчал, когда их захлестывали истерики, понимая, что они приехали сюда не отдыхать…
VI. Артист
В конце марта они вернулись в Москву, полоса спокойствия кончилась. И он опять был весь в своих мыслях.