Играл. Все последнее время — подтверждение. Опять не видел ее. Ее чувства, отношения — не менялись. Снова, как тогда — она существовала лишь в спящем или отсутствующем состоянии. В прошлую пятницу устроила на работе истерику: друг, ведите ли, не оценил степень ее отчаяния и готовности к самоубийству — ибо перед его глазами была собственная жена, то режущая вены, то прыгающая из окна.
Ей надо было что-то предложить, сильное, кардинальное. Поэтому и помчались на LSD-сеанс к Лёше. И на этот раз весь трип — истерика: от невозможности все всем объяснить, все разрешить, примирить, чтобы все обнялись, и опоссум сам спустился к охотнику с дерева. Ее мечта: дать всем промокашек и создать марьяж-а-катр… Под кайфом действительно все это казалось возможным. А утром вновь тоска, уязвленное самолюбие, постоянное сознательное усилие “быть выше предрассудков”. Он отдал все, она отдала все: оба мучались, оба были на пределе.
Захар смотрел в окно на знакомый до последней черты пейзаж, все более погружавшийся в весну. Краски после бессонной ночи и кислоты были резки до боли. Черная стена елей, мокрый проржавевший кирпич стройки. Сам воздух был резок и тяжел.
— Как ты это терпишь? — спросила она из-под абажура.
Захар пожал плечами.
— Наверное, я стал очень хорошим солдатом. Есть такой американский фильм, “Универсальный солдат”, кажется. Вот и я вроде. Главное, отдать приказ, указать цель — а сделать я смогу все.
Она помолчала.
— Как жалко, что ты не был таким тогда. (То бишь “прежде”, в прошлой жизни!) — Поздно! поздно! — вскричала она. — Все в моей жизни поздно… (Встреча идеального человека, “исправление” Захара.) — И закончила: — Теперь у меня нет к тебе претензий.
Но никому это уже не нужно. Он тоже опоздал (исправиться). Что ж, Захар знал с сопливого возраста: dum spiro spero…
Самое правильное, думал он, — действительно уйти, разорвать навсегда. Но мы не делаем то, что правильно. “Я буду делать то, что выбрал, или дожидаться второго акта, какого-то нового поворота сюжета… Господи, дай силы!”
И все же он часто думал, что должна быть какая-то временнбя камера, отсек, где уравняется давление того, что случилось, с давлением того, с чем можно жить. Если им суждено жить вместе. Значит — уйти, на время, навсегда?
— Не знаю, как тебе, а мне помогает только христианство, — сказала она в тот же вечер, уже в Москве. — Я все-таки рада, что для меня это так важно.
— Что ты хочешь сказать?
— Что я хочу не так, как хочется, а так, как надо. — Это было произнесено спокойно и гордо. Наверное, она думала, что Захар ее похвалит. А он понуро скрючился на стуле.
— Тебе что-то не нравится?
— А разве это может кому-нибудь понравиться?! — взвился он.
— Я тебя не понимаю… — сказала она с досадой.
— Не понимаешь? Ну, ладно… Значит, ты понимаешь теперь ситуацию с точки зрения христианской жертвы?
— Да, а разве я не имею права? Я пожертвовала всем…
— Ну, как же: “последнюю рубашку отдала”… Ты в один день породила безумие, в котором я пребывал месяц, и получила безумное мое возвращение. Действие родило противодействие…
— Вот, как ты видишь…
— Да, я так вижу! Нет, так эти вещи не делаются! — Наконец Захар почувствовал, как в нем поднимается воодушевляющая злоба: — “Я считаю, что наши отношения кончились!…” Действительно, с точки зрения оскорбленной гордости. Я выжал из этой гордости все, что мог. Но нельзя, оказывается, в один день порвать все, зачеркнуть огромный кусок жизни, почти всю сознательную жизнь. Нужна буферная зона, некий временной период, когда люди привыкают, что теперь, скажем, будут жить без ног, смиряются, учатся ходить на костылях. Или убеждаются, что намерение — привыкнуть — было ошибочно.
Она не хотела его понимать, ей легче начать плакать.
Теперь же уже и вправду все был “поздно”: друг воспользовался поводом и ушел в несознанку. Она снова в истерике. Она поставила на карту все, а он так легко отделался. Он был спокоен, он вернулся в семью, у него все хорошо. Она не могла примириться с этим. И не могла признать, что ошиблась. Для нее любовь оказалась важнее, чем для него — это было, конечно, невыносимо. И Захар им, получается, все поломал. Потому что, пережив такой кошмар, друг уже не захочет соваться сюда вторично. И это — любовь? Разве отказываются так легко от своей судьбы? Неужели Захар был прав? Один лишь раз у влюбленных все сходится и получается. Но что сходится — постель? А потом месяц ломали руки? Но тогда друг, хоть пассивно, но работал над ситуацией, “работал” с N. В тот четверг в переулке он добровольно-недобровольно вышел из игры. И, наверное, испытал облегчение (вслед, может быть, за страданием)… Он оказался слабее, чем думал Захар. Он полез в это очертя голову, не зная, чем это кончится, что Захар не уйдет так просто, что Оксана будет переживать так сильно… Что вот такая чепуха, крошечная заноза, как совесть, вырастет до бревна. До целого леса.