— Нет никаких обстоятельств — это сама жизнь. У нас она может быть, скорее всего, только такой. У других, вероятно, другой. Если ты можешь здесь что-то изменить — меняй. Но не прибегая к крайним и не очень тактичным средствам — истерике, угрозам самоубийства…
Он не отказывался ни от какого варианта. Ему не для чего было жалеть себя. У него было постоянное ощущение, что жизнь кончилась. Поэтому он мог относительно легко делать то, что надо делать, без оглядки — удобно ли ему это или нет. Более того, ему казалось, что (в этой жизни) он не ошибается. Потому что не выбирает целей — но лишь тактику. А тактика одна — уговаривать, что все хорошо, и стоять насмерть. И сразу ошибался, как только начинал делать то, что ему удобно.
Оксана наорала на директора магазина “Стройматериалы”, обвинившего Захара в порче плит ДВП, которые он выбирал на складе, возмутилась, что Захар пошел помогать не очень щепетильным соседям чинить дорогу, и что его мама переложила вещи из сумки в шкаф. Не все можно было объяснить расстроенными в последние месяцы нервами. Их прежние ссоры тоже были из-за этого. Что жизнь не такая, как хочется, и никто не берет на себя подвиг сделать ее другой. Реально сделанное не замечалось. Это все равно было в контексте старой жизни, не менявшее ее кардинально.
Ему теперь было легко рассуждать (прежде он бы не стал так делать, переведя ситуацию немедленно в скандал). Теперь он мерил все в иных понятиях. Есть жизнь, она идет — и это хорошо. Все может быть гораздо хуже, он уже видел это. О, это такая хрупкая и непостоянная штука, — как можно упрекать жизнь за дурное однообразие?! Тонкая корка постоянства над бездной хаоса. Над смертью, лицом к лицу с которой очутиться так просто.
В эти же дни на даче он вычитал у Элисео Диего: “Там, где ступаешь ты сейчас, там — всё”. Так он теперь и мыслил: никакого завтра.
Утром после сентиментальных ласк: “Я люблю Кису”, услышал в ответ:
— Посмотрим…
Потом:
— О чем ты думаешь?
Захар не стал говорить. После признался, что удивила странность ответа.
— А чего же ты хочешь? Ты говоришь мне такие вещи (позавчера), называешь меня эгоисткой… Ты мне обещал некоторое время назад совсем другое. Я вижу — ничего не изменилось. Я привыкла верить словам людей…
Конечно, она имела в виду работу и так далее.
— Мне кажется, тебе не стоило бы выступать с требованиями, таким вот макаром распорядившись моей жизнью, убив все, что мне было дорого…
Она вернула ему:
— Ты сам все убил в моей жизни. Я даже потеряла веру в Бога!
И теперь он не мог дать ей последнего, чего бы она желала — своего дома. Опять рыдания. (Этот дом не ее, потому что его родители переставили тапки.) Она не желала ни с чем примиряться, и жизни без счастья не представляла. Полного и безоговорочного.
Захар напомнил, что она сама приехала на дачу и предложила “жениться вновь”, что она знала, на чьи деньги он живет.
— Да, я утратил щепетильность в некоторых вещах: я принял машину, чтобы в любую минуту уехать к Лёше, в единственное место, где я могу не сдохнуть. Я наплевал на всякий быт и размышления о будущем. Я впал в летаргию — чтобы как-то перенести случившееся…
Посидев, покурив, она извинилась.
На следующий день, пока он лежал пластом, внезапно сломанный болезнью, она уединилась наверху — вся в рыданиях. Депрессия, отсутствие стимула жить. Может быть, оттого, что ощутила, что вновь вернулась к разбитому корыту, от которого так мужественно и безрассудно сбежала…
Такие неопределенно-приятные движения: зажег керосиновую лампу и отнес ее в кухню… (“Сладко пахнет белый керосин…”)
А в Москве зашла Даша. Сделала прекрасную импровизацию на тему Тристана и Изольды. Вот что значит некоторым людям просто прочесть книгу: плод размышления может быть изящней самой причины! Все же она удивительно умная девушка. Изольда, узнавшая себя.
Не было никаких больше сил! После относительно спокойной недели, с приездом Мити, оксаниного родственника, осевшего в Америке, с разными встречами, гинекологическими сложностями (и это после того, как он решил не иметь с ней близости…) — вновь, вновь и вновь… Он не смел говорить Кириллу “нет”, он не смел менять ее решения (лишь высказывать свое мнение), он всю жизнь не давал ей быть с ним нежной, он всю жизнь говорил “нет”. Он бил в ее больное место и делал то, что она никому не позволяла делать…