Он лежал на крутом берегу в специально выбранном месте, совершенно один. На другом берегу шумели дети и их жуткие родители. Он пытался приспособить выступы черепа к уступам ручных костей. И думал.
Наверное, он никогда по-настоящему не любил Оксану. Он ведь так долго сопротивлялся физической близости с ней, он не терял головы настолько, чтобы преодолеть свои комплексы или свои принципы, спокойно и счастливо расстаться с целомудрием. Он не стремился быть — любой ценой — с ней, в ней, иметь от нее детей. Он был для себя всего важнее. И — главное — она сама была для себя всего важнее. Это была чуть ли не главная причина всех их ссор за двенадцать лет: она бесилась, если только видела какой-то ущерб ее гордости. Говорил ли он что-то ей, Кириллу, то есть тоже ей, ее порождению, вопреки ей, мимо нее, посягая на ее право безраздельного владения им.
Ничего не изменилось и теперь, хотя ошибочность его поведения сделалась очевидна. Ему следовало либо уйти, либо смириться. Он не сделал ни того, ни другого. Он стал спокойнее, он почти не выходил из себя. Но всего этого было мало. Он должен был раствориться, исчезнуть, превратиться в функцию. Должен был заслужить каждодневным подвигом принесенные ею жертвы.
А он сам считал себя оскорбленным. А он и от нее требовал смирения. А он хотел, чтобы она, наконец, стала любить его, такого, каков он есть. С недостатками и с тем, что он действительно делал. Себе Захар все время должен был предпочитать ее — вот ее вариант жизни, которого она добивалась слишком настойчиво, чтобы он так и поступал.
…Ему не сиделось дома, все валилось из рук. Он плюнул и поехал к своему ближайшему другу и соседу.
Он нашел Лёшу на заднем крыльце с неизменной сигаретой в руке, медитативно смотрящим в лес. Лето скоро кончится, а он ни разу еще не купался…
— Я был в Москве, — сказал Лёша, лежа на прибрежном песке Учинского водохранилища, — заходил к Оксане… Почему вы все время ссоритесь? Она такая замечательная женщина.
— Это точно, замечательная, — согласился Захар и поменял тему. Или надо было говорить все или ничего. “Все время ссоритесь…” — вот этого он не мог позволить даже Лёше: обсуждать их жизнь.
Женщины с развевающимися юбками и волосами: вдоль дорог, на мотоцикле, на пляже… Волновали в эти жаркие дни. Волновала реальность их бытия, их напряженная форма, их яркость, свежесть, легкость… Не видя — он не думал о них. Думая — ловил себя на том, что попадал в обычную мужскую ловушку — отделяя “женщину” от “человека”. А человек — это одновременно и “лучше” и “хуже”. Это обыденность и духовная сложность. А скорее всего простота. Это и ужасно. Еще хуже, чем физическое пресыщение, наступающее за известным процессом.
В больнице Оксане сделали укол и сказали:
— Посидите пять минут. — И ушли смотреть сосиски. Одна врач другой:
— Если хорошие — тоже куплю. Мама с дачи приезжает.
Присоединилась нянечка:
— А я вчера язык купила.
— Сварила?
— Да нет, готовый, в банке.
— Ну да, буду я покупать такую дороговизну! — ужаснулась расточительности врачиха.
Одну из подруг позвали к телефону. Две другие ушли следом за компанию. Слухи о безболезненности в платной поликлинике оказались преувеличены: Оксана ничего не чувствовала — кроме боли обезболивающего укола.
Странно, два или три месяца назад она называла Захара убийцей, уверяла, что сама бы никогда не сделала этого и не сделает впредь. И так легко пошла на это теперь. “Испуганный в тиши своих путей, Я вспоминаю, что, ненужный атом, Я не имел от женщины детей…” — и, наверное, никогда не будет иметь.
Зачем они это сделали? Не было сил, оба были измотаны. К тому же — прогнозы врачей: он все равно не смог бы родиться — какие-то дефекты внутреннего устройства Оксаны. Он по существу уже был мертв.
Захар перечитал несколько своих старых вещей. Неожиданно понравилось — больше, чем когда их писал. И при этом он знал, что больше к этому не вернется.
Даша спросила: почему он перестал писать? Захар не смог не пожаловаться: итак обвинен в невыполнении обещаний. На самом деле — это было далеко не все.
Литература не помогла ему, когда было совсем плохо. Никто не вспомнил о нем, никто не поинтересовался, что случилось? Нет, лучше забивать гвозди, пилить и видеть, что что-то реально происходит, в пустом воздухе возникает дом. Выжечь из себя всю чушь: баб всех этих, писак, кривляющихся словами…
По редкости случая вез не он, а его. И, пронзая ночи тень, Захар следил печальные окрестности. Сгустившийся туман создавал иллюзию моря за ближайшим перелеском. Как было бы славно очутиться теперь на море. Шум волн, луна, трепет напоенного ладаном воздуха, экзотические клешни пальм… Он представил себя сидящим на теплой гальке у моря и мечтающего о… подмосковной дачке, жарком из грибов. Не дай Бог, очутившись в чужих изумительных краях, вспомнить об этом — и не мочь вернуться. Вспомнить об этом — или услышать песню “Воскресенья” конца 70-х. Боже, как повезло ему испытать несчастье той жизни! Волей обстоятельств, волей отсутствующей демократии они были вместе, красивые, смелые, бескорыстные, веселые… Как чудно они страдали! Не сравнить с битвой в говне за литературные помои.