“Господи, — думал Захар, — я же всех их с кислотой и клипом этим и познакомил, Артиста, Лёшу, а от этих понеслось!…” Впрочем, понеслось бы и без него.
Потом показывал им снятое в Испании.
По дороге в Москву сперва остановились на окружной из-за аварии: идущая по встречной полосе машина врезалась в “жигули”, из нее выскочили мужики, избили хозяина “жигулей” и убежали, бросив раздолбанную машину и в ней спящего, вдрызг пьяного парня. Жена водителя “жигулей” попыталась кинутся Захару под колеса. У нее был шок: она была убеждена, что ее ребенку оторвало руку. Захар посмотрел: рука была цела, лишь чуть-чуть поцарапана. Но она не хотела смотреть и твердила что-то невразумительное:
— Я же говорила, говорила ему! Зачем он продал “волгу” и купил эти “жигули” — я знала, знала, что так будет! — рыдала она на плече у Лёши.
Подъехавшие менты из ГАИ лениво ходили мимо и ничего не предпринимали. И перевязка, и психотерапия осуществлялась сострадательными водителями. Похоже, они разучились делать все, кроме класть штрафы в карман.
Потом на Тверской у “Якоря”, уже без Лёши, они угодили в драку с участием подоспевшего ОМОН’а. Захар осторожно вырулил из гущи дерущихся тел, под грохот сыпавшихся на машину ударов. От всего этого, плюс грязи на дорогах, езды вслепую с залепленными фарами и стеклом — нервы были на пределе. Чуть-чуть утешился ночью Годаром.
На следующий день он отвез домой на последнем бензине Витю с Надей.
Когда он глядел вперед, все представлялось столь темно и нерадостно, что он решил просто наслаждаться теперешней минутой, тем, что сидит, дышит, целуется. Больше ему не на чем было основать бытие.
Путешествие образовало зазор между жизнью до путешествия и жизнью после. Он никак не мог его залатать. Перепад климата лишь усугубил дело.
В Москве мела метель, весь город был завален снегом, который никто даже не пытался убирать.
Все началось, как очень часто, с Кирилла. Оксана разозлилась на его обманы, его безделье, его грубость. Со слезами в голосе кричала: “…Как я воспитала такого негодяя?!…” Захар был и свидетелем, и утешителем. Лишь судьей не был. И что? Через два часа они помирились.
— Я хочу, чтобы через десять лет он жил со мной, — объяснила Оксана.
— Через десять лет ты, может быть, сама не захочешь с ним жить — благодаря такому воспитанию, — сказал Захар в досаде на полную непоследовательность.
— Не тешь себя надеждами! — воскликнула Оксана. — Я знаю твое отношение к Кириллу, и ты уже не всегда даешь себе труд скрывать его!
Захар повернулся и ушел из дому.
Он знал, что останется в истории детоненавистником (все зависит от того, как представить его поведение, например, сегодня). И все потому, что он не мог относиться просто к некоторым весьма обычным вещам.
Монополия на воспитание лежала целиком на Оксане, все время подменяемая любовью, которая ничего не видит и не хочет знать. Кирилл — это все, это комплекс, это рана, это весь свет и смысл, это не обсуждалось. Никто не имел права сюда соваться, иначе как с выражением восторга. При легкой утомляемости, неумении просыпаться, расшатанных нервах — политика такова, что — ничего не знаю, ни во что не вмешиваюсь, все хорошо, я сама была такая же и еще хуже, он замечательный, все его хвалят. Быть им недовольным — это величайшая ересь и бестактность по отношению к Оксане.
Захар решил зайти (или “уйти”) к Даше. Дошел до ее дома и передумал. Пошел пешком через весь город, мосты, дворы и таким образом попал в некое знакомое ему место: Велозаводский рынок, Шарикоподшипниковская улица… Ничего за пять лет не изменилось. Всех усилий советской мафии не хватило, чтобы сделать из “Учколлектора” современный магазин или ресторан. Так и стоял он со своими убогими планшетами за стеклом — и не реклама, и не пойми что. И аптека как была, так и осталась аптекой. И книжный, и ателье на своем месте, и галантерея снова галантерея, уже один раз побывавшая кооперативом для ветеранов Афганистана. И булочная. И море телефонных автоматов с разбитыми стеклами. Скорее всего, это место ни одной душе было не нужно, так и стояло, словно оазис застоя. А они здесь жили, и тоже никому не были нужны…
Странно, он мог порвать с совком, с институтом, с друзьями. Он не мог порвать с ней. Он вернулся домой, как побитая собака.
— Ты считаешь себя обиженным? — встретила его Оксана. — А что я могла сказать тебе на твои слова? (Повторила свои в очень смягченной форме.)