Грумъ вошелъ съ почтительнымъ вопросомъ, когда подавать экипажъ.
— Хотите, поѣдемте верхомъ въ Ричмондъ? спросилъ Долли.
Я называю подобные вопросы оскорбленіемъ. Онъ долженъ бы видѣть, что на мнѣ ветхія ботинки и мои колѣни должны были достаточно показать ему, что, если я только попытаюсь занести ногу въ стремя, то панталоны мои лопнутъ и расползутся, какъ мокрая оберточная бумага. Грумъ (безподобно одѣтый негодяй, розовый и пухлый, какъ принцъ) непремѣнно оскалилъ бы зубы при моемъ отвѣтѣ: «не могу, любезный другъ; у меня есть спѣшное дѣло», еслибы я не посмотрѣлъ на него многозначительнымъ взглядомъ.
Затѣмъ, принесено было множество писемъ. Всѣ они были раздушены. Въ одномъ, леди Рюмблетонъ предлагала мѣсто въ своей ложѣ, въ другомъ сэръ Ташеръ убѣдительно просилъ его на обѣдъ; третье письмо, я полагаю, было отъ молодой дѣвицы, потому что онъ покраснѣлъ распечатывая, и потому, что изъ конверта выпала вышитая закладка для книги.
Да, всѣ льстили ему, всѣ преклонялись передъ его богатствомъ!
A вѣдь, собственно говоря, что такое деньги? Разъ какъ вы насытились простою бараниной, развѣ вы станете завидовать какому-нибудь жареному лебедю, приготовленному для богача? Заплативъ все золото Ломбардъ-Стрита, развѣ вы можете прибавить себѣ вершокъ росту? Все богатство барона Ротшильда развѣ можетъ преобразить курносый носъ въ греческій? Нѣтъ; и вотъ-то мы, высокіе, рослые, стройные парни, превосходимъ васъ, богатыхъ, слабосильныхъ карликовъ.
Маленькій Долли Кель, какъ онъ ни вытягивался, имѣлъ, въ двадцать-три года, всего четыре фута десять вершковъ. Это было его сокруха. Я столько разъ замѣчалъ, какъ онъ взглядывалъ на мои великолѣпныя ноги и вздыхалъ; потомъ печально подымалъ глаза на мою величественную грудь, и вздихалъ опять; наконецъ, устремлялъ взоры на мой внушающій почтеніе носъ, и думалъ, съ какою радостью онъ отдалъ бы половину своего состоянія за такіе члены и черты!
Онъ былъ болѣзненный, захирѣвшій человѣчекъ, и такой блѣдный и слабый, что любая дѣвочка могла бы его опрокинуть. Въ его уборной, на каминѣ, стояли склянки съ лекарствами, на одномъ рецептѣ: «крѣпительное. Принимать каждое утро и вечеръ», на другомъ: «пилюли, для возбужденія апетита; принимать по двѣ передъ ѣдою». Онъ привезъ съ собой предписанія своего деревенскаго доктора, «который въ совершенствѣ изучилъ его сложеніе», и осыпалъ золотомъ столичныхъ докторовъ, которые знать не хотѣли его «сложенія». Его мамаша передъ кончиною вручила ему, что она называла, «альманахъ здоровья», изобрѣтенный самою нѣжною родительницею на пользу любимаго сына; въ этомъ альманахѣ были проповѣди о пользѣ фланели, разсужденія о вредѣ сырой погоды и т. д. Кромѣ того здѣсь встрѣчались удивительныя размышленія о домашнемъ комфортѣ; помѣщены были медицинскіе рецепты, въ родѣ слѣдующаго: «превосходный крапивный декоктъ для успокоенія и очищенія крови», или «любимыя пилюли папаши».
Уморительно было видѣть отчаянныя усилія Долли казаться выше того, какъ онъ былъ на дѣлѣ: онъ носилъ двухвершковые каблуки, верхушка его шляпы была длиннѣе водосточной трубы, а манерою держаться онъ затмилъ бы гордаго Брута. Или, онъ такъ выпрямлялся и такъ вытягивалъ ножки, что, казалось, того и гляди, онъ гдѣ-нибудь лопнетъ.
У него была слабость всѣхъ маленькихъ людей: онъ обожалъ громадныхъ женщинъ. Чуть, бывало, завидитъ какую-нибудь Бобелину, и пропалъ: уставитъ глаза на гигантскаго ангела, и только бормочетъ: «что за роскошное созданіе! О, благородная красота!»
Что можетъ быть смѣшнѣе маленькаго человѣка, который таращитъ глава на шляпку прекраснаго гиганта, откинувъ голову назадъ, какъ будто старается увидать, который часъ на церкви св. Петра?
Я предпочитаю склонять голову, любуясь милымъ лицомъ моей избранной.
Разумѣется, нельзя ожидать отъ этихъ крошечныхъ людей такого здраваго смысла, какимъ обладаемъ мы, рослые шестифутовыя парни. Но за то, они крайне чувствительны. Бѣдный Долли! Впрочемъ, теперь уже поздно голосить. Мнѣ прискорбно, что я нѣкоторымъ образомъ былъ отчасти причиною его погибели. Однако…
Но лучше разсказать все по порядку.
Въ воскресные дни Адольфусъ всегда приглашалъ меня завтракать. Разъ я прихожу къ нему усталый и измученный долгой ходьбой, утѣшая себя тѣмъ, что подкрѣплю силы. Можете представить мое положеніе, когда я узнаю, что мистеръ Икль нездоровъ и завтракаетъ въ своей спальнѣ!
Я, однако, овладѣваю своими чувствами, вхожу въ спальню, и вижу, что онъ лежитъ въ постерѣ и передъ нимъ на столикѣ только чашечка чаю! Подобная небрежность, подобный эгоизмъ возбудили мое негодованіе въ такой степени, что когда этотъ карапузъ поднялъ глава въ потолку, и съ вытянутой рожицей пробормоталъ жалобно: «я не спалъ всю ночь», я едва принудилъ себя быть учтивымъ. Голодъ превращалъ меня въ людоѣда; я чувствовалъ спазмы и колотье.