– Чушь и бред! – воскликнул Болдер. – Просто они хотят поразвлечься. Уж очень все стали образованные. Мужчины прослышали про эту самую амнезию и прикрываются ею. Да и женщины туда же. Когда им уже не отвертеться, они глядят вам прямо в глаза и дают самое научное объяснение: «Он меня загипнотизировал!»
Так мистер Болдер позабавил меня своими замечаниями и философией, но это мне ничуть не помогло.
Мы прибыли в Нью-Йорк вечером, около десяти. Я взял извозчика, поехал в гостиницу и записал в книге для приезжих свое имя: Эдвард Пинкхаммер. При этом мною овладела чудесная, неистовая, пьянящая легкость – ощущение безграничной свободы, открывшихся новых возможностей. Я словно заново родился. Каковы бы ни были цепи, что прежде сковывали меня по рукам и по ногам, теперь они разбились. Будущее лежало передо мной, точно ровная, гладкая дорога перед ребенком, едва ставшим на ноги, но я вступал на нее, вооруженный знаниями и опытом взрослого.
Мне показалось, что портье чересчур долго меня разглядывает. У меня ведь не было никакого багажа.
– Я на конгресс провизоров, – пояснил я. – Мой чемодан где-то задержался.
И я вытащил из кармана пачку денег.
– Как же, как же, – сказал портье, сверкнув в улыбке золотым зубом. – У нас остановилось много делегатов с Запада. – И звонком подозвал мальчишку-рассыльного.
Я постарался еще убедительней сыграть свою роль.
– У нас на Западе сейчас возникло новое течение, – сказал я. – Мы выдвинем на конгрессе предложение хранить флаконы, содержащие виннокислый калий с сурьмой и виннокислый калий с натрием в непосредственном соседстве, на одной и той же полке.
– Проводи джентльмена в триста четырнадцатый, – поспешно приказал портье мальчишке. И меня мигом переправили в номер.
Назавтра я купил чемодан и кое-что из одежды и зажил жизнью Эдварда Пинкхаммера. Ломать голову над загадками моего прошлого я не стал.
Огромный город, раскинувшийся на островах, поднес к моим губам пряную, сверкающую чашу. Я с благодарностью припал к ней. Ключи от Манхэттена принадлежат тому, кто их в силах удержать. Становишься либо гостем этого города, либо его жертвой – третьего не дано.
Последующие несколько дней блистали всеми цветами радуги. Эдварду Пинкхаммеру, хоть он и появился на свет считанные часы тому назад, выпало редкое счастье прийти в этот пестрый и увлекательный мир человеком, вполне сложившимся и ничем не связанным. Я сидел в театрах, в ресторанах на крыше, где тебя, околдованного, словно на сказочном ковре-самолете, переносят в неведомые восхитительные края, населенные игривой музыкой, веселыми красотками и забавно-нелепыми, уморительными карикатурами на род людской. Я шел куда вздумается, и никто мне был не указ, ничто не помеха – ни пространство, ни время, ни правила приличия. Я обедал в диковинных кабачках, отведывал диковиннейшие яства под звуки цыганского оркестра, под буйные крики неугомонных художников и скульпторов. Бывал я и там, где ночная жизнь трепещет в электрических лучах, точно на ленте синематографа, где можно увидеть разом все банты и шляпки, все золото и драгоценности, какие есть на свете; там весело встречаются те, кого все это украшает, и те, по чьей милости это возможно, и все вместе представляет собою весьма ободряющее и красочное зрелище. И из всего этого я извлек для себя урок. Я понял, что ключ к свободе вовсе не в Распущенности, но в соблюдении Условности. У врат Обходительности надо платить пошлину, иначе не войдешь в страну Свободы. За всей пышностью и видимым беспорядком, за показным блеском и непринужденностью я разглядел, что все подчинено этому железному закону, хоть он и не бросается в глаза. А стало быть, повинуйся на Манхэттене этим неписаным законам – и ты свободнейший из свободных. Если же ослушаешься их, будешь узником в оковах.
Иногда, смотря по настроению, я ходил обедать в величественные залы с пальмами по углам, где разговаривают вполголоса, где все пропитано аристократизмом и утонченной сдержанностью. А иной раз плавал на пароходиках, битком набитых крикливыми, развязными клерками и продавщицами в поддельных драгоценностях; без стеснения целуясь и флиртуя у всех на глазах, они спешили на побережье, к дешевым грубым развлечениям. И всегда под рукой был Бродвей – сверкающий огнями, роскошный, коварный, изменчивый. Желанный Бродвей, который затягивает, как опиум.
Однажды среди дня, когда я вернулся в гостиницу, в коридоре мне загородил дорогу плотный усатый и носатый мужчина. Я хотел пройти мимо, но он с оскорбительной фамильярностью обратился ко мне.
– Привет, Белфорд! – закричал он. – Что вы делаете в Нью-Йорке, черт подери? Вот уж не думал, что вас можно оторвать от книг и вытащить из вашей берлоги! И супруга с вами? Или у вас тут свои делишки?
– Вы обознались, сэр, – холодно возразил я, высвобождая руку, которую он крепко стиснул. – Меня зовут Пинкхаммер. Извините, я спешу.
Он посторонился, и на лице его выразилось изумление. Я пошел к портье за ключом и слышал, как усатый подозвал рассыльного и сказал что-то насчет телеграфного бланка.
– Приготовьте мой счет, – сказал я портье. – И пусть уложат и через полчаса снесут вниз мои вещи. Я не желаю оставаться там, где ко мне пристают какие-то темные личности.
В тот же день я перебрался в другую гостиницу – спокойную, старомодную, в начале Пятой авеню.
Чуть в стороне от Бродвея есть ресторан, где можно поесть почти al fresco,[1] отгородясь от внешнего мира стеною тропических растений. Кругом роскошь и тишина, обслуживают превосходно, и потому здесь очень приятно позавтракать или перекусить. Однажды я пришел сюда и уже направлялся к свободному столику среди папоротников, как вдруг меня придержали за рукав.
– Мистер Белфорд! – воскликнул удивительно милый голосок. Я обернулся – передо мной в одиночестве сидела дама, лет тридцати, с необыкновенно красивыми глазами и смотрела на меня так, будто я ее давний и нежно любимый друг.
– Вы чуть было не прошли мимо, – с упреком сказала она. – И не вздумайте уверять, что вы меня не узнали. Почему бы нам хоть раз в пятнадцать лет не пожать друг другу руки?
Я тотчас пожал ей руку. Потом сел напротив нее. Движением бровей подозвал маячившего поблизости официанта. Дама лениво ковыряла ложечкой апельсиновое мороженое. Я заказал сrиmе de menthe.[2] Ее волосы были цвета красноватой бронзы. Но смотреть на них не удавалось, потому что невозможно было оторваться от ее глаз. И все же ни на миг не оставляло ощущение, что перед тобой бронзовеют эти волосы, так все время ощущаешь закат, когда в сумерки смотришь в глубь леса.
– Вы уверены, что вы меня знаете? – спросил я.
– Нет, – с улыбкой ответила она. – В этом я никогда не была уверена.
– А что бы вы подумали, – с тревогой спросил я, – если вам сказать, что меня зовут Эдвард Пинкхаммер и я приехал из Корнополиса, штат Канзас?
– Что бы я подумала? – повторила она, и глаза ее весело блеснули. – Ну, конечно, подумала бы, что вы не привезли с собой в Нью-Йорк миссис Белфорд. И это очень жаль. Я с удовольствием повидала бы Мэриан. – Она слегка понизила голос. – Вы все такой же, Элвин.
Прекрасные глаза испытующе впивались в мое лицо, ловили мой взгляд.
– Впрочем, нет, вы изменились, – поправилась она, и в ее голосе зазвучали мягкие ликующие нотки. – Теперь я вижу. Вы не забыли. Bы не забывали ни на год, ни на день, ни на час. Я ведь вам говорила, что не забудете.
Я смятенно ткнул соломинкой в ликер.
– Ради бога, простите меня, – сказал я, поеживаясь под ее пристальным взглядом. – Но в том-то и дело. Я забыл. Я все забыл.
Она отмахнулась от моих слов. И очаровательно засмеялась над чем-то, что заметила в моем лице.
– До меня иногда доходили слухи о вас, – продолжала она. – Вы теперь такой видный адвокат где-то там на Западе – в Денвере, кажется? Или в Лос-Анджелесе? Должно быть, Мэриан очень вами гордится. Вы, наверно, знаете, я вышла замуж через полгода после вашей женитьбы. Об этом писали в газетах. Одних цветов было на две тысячи долларов.