Точно такая же позиция на Западе была у блж. Августина: «В ранние времена Святой Дух изливался на верующих, и они говорили на языках, которых не учили, ибо Дух давал им дар речи. Это были знаки, приуроченные к времени. Потому что подобало, чтобы являлся этот знак Святого Духа на всех языках, чтобы засвидетельствовать, что Господне Евангелие будет проповедано на всех языках и во всех концах земли. Это было сделано для знамения, и это миновало. Ожидаем ли мы теперь, чтобы те, на кого будут возложены руки, заговорили на языках? Или когда мы возлагали свою руку на этих детей, ожидал ли каждый из нас, что они начнут говорить на языках? И, увидев, что они не говорят на языках, оказался ли кто из нас так развращен в своем сердце, чтобы сказать: „Они не получили Святого Духа“?»[170]
Святитель Игнатий (Брянчанинов), цитируя слова Иоанна Златоустого, также показывает отсутствие необходимости в таких знамениях, как дар языков для христиан последних веков: «Итак, я в знамениях не нуждаюсь. Почему это? Потому что научился веровать благодати Божией и без знамений. Неверующий нуждается в доказательстве; но я, верующий, нисколько не нуждаюсь ни в доказательстве, ни в знамении; хотя не говорю на иностранных языках, но знаю, что я очищен от греха»[171].
При обсуждении феномена дара языков следует признать, что даже православные авторы часто отличают чудесный дар, упоминающийся в Книге Деяний Апостольских от т.н. «коринфской глоссолалии». Которая, по мнению епископа Кассиана (Безобразова), «не допускала отождествления с каким-либо историческим языком» и может быть соотнесена с «экстатической речью, которая наблюдается в состоянии сильного религиозного возбуждения»[172].
С одной стороны, это могло быть следствием неправильного обращения с даром языков в Коринфской Церкви, где дар языков имели многие христиане ради множества иностранцев, посещавших этот крупный торговый город. Однако коринфяне сильно гордились даром языков, поэтому и употребляли его не только для проповеди среди язычников, но и непосредственно на богослужениях, когда в этом не было нужды. Ап. Павел, предупреждая против такого злоупотребления и «неразумного стремления»[173], объясняет, что дар языков «нужен не для верующих, а для неверующих» – для привлечения их к вере. Поэтому основная мысль четырнадцатой главы Послания состоит не в утверждении важности и полезности глоссолалии самой по себе, а в запрещении коринфянам говорить иными языками на молитвенных собраниях. По мнению свящ. Игоря Ефимова, «в Послании нет ничего, говорящего против глоссолалии на иностранных языках. Напротив того, „многие места Писания наилучшим образом объясняются именно при таком предположении“»[174].
Существует также мнение, что в разделенной расколом Коринфской Церкви глоссолалия могла вырождаться как феномен, превращаясь в дар владения языками, не понятными не только окружающим, но и самому обладателю дара, что и вызвало соблазн (1Кор. 14, 23), и требовало истолкования (1Кор. 12, 10; 14, 26)[175].
Таким образом, не существует прямых свидетельств о том, что «коринфская глоссолалия» имела свое самостоятельное и положительное значение как «новый молитвенный язык» вне всякой связи с необходимостью проповеди на этом языке среди язычников. Даже если А. П. Лопухин, М. Скабалланович и некоторые православные исследователи[176] допускают, что в Коринфе дар языков проявлялся как «исторжение глубокого внутреннего чувства, ясно не осознанного самим говорившим. [который] не мог выразить свои чувства в связанной и последовательной речи»[177], однако это предположение весьма неопределенно и не имеет четкого положительного отзыва в творениях святых Отцов и учителей Церкви, которые, напротив, всячески предостерегают против любых восторгов в молитвенном делании и рекомендуют творить «умную молитву».
Даже если такой факт имел место в практике Коринфской общины в апостольское время, то его стоит воспринимать как аномалию, а не как описание одной из форм молитвенного состояния. Уже сам ап. Павел призывал коринфян с рассуждением подходить к происходящему на их собраниях (1Кор. 14, 29), «дабы под видом пророчества не вкралось чего-либо бесовского. Этой цели и служил особый дар „различения духов“ (1Кор. 12, 10): по действию ли Духа Божия говорится это»[178]. Сам ап. Павел предупреждал коринфян об опасности принятия псевдо-благодатных даров (2Кор. 11, 4), так же и ап. Иоанн призывал «испытывать духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире» (1 Ин. 4, 1). Подобные советы сохранились и в Дидахи, призывая отличать пророка от лжепророка. Здесь состояние пророка в «духе» можно понимать как пребывание его вне себя, когда по наитию свыше служебный дух, добрый или злой, посылаемый или попускаемый Богом для определенного дела, говорит через пророка[179]. Таким образом, уже в Древней Церкви существовало весьма настороженное отношение к религиозным восторгам и «благодатным дарам». Во II веке пророчества и «исступленные речения» монтанистов прямо классифицировались как беснование[180].
170
Августин, блж. Проповеди по Иоанну VI, 10. Цит. по: Серафим (Роуз), иером. Православие и религия будущего. Киев: Изд. им. свт. Льва. С. 138.
173
Лопухин А. П. Толковая Библия. Т.11. Стокгольм:
Институт перевода Библии, 1987. С. 107.
174
Ефимов Игорь, свящ. Современное харизматическое движение сектантства. М., 1995. С. 160.
175
Александр Усатов, свящ. Мимикрия под Православие среди неохаризматов и современных обновленцев. М., 2007. «Компьютерная версия автора». С. 115.
176
Игорь Ефимов, свщ. «Современное харизматическое движение сектантства…». Глава II.13. С.163-170.
177
Лопухин А. П. Толковая Библия. Т.11. Стокгольм: Институт перевода Библии, 1987. С. 111.
179
Завершинский Георгий, свящ. Дух дышит, где хочет. Введение в православное учение о Святом Духе. СПб.: Алетейя, 2003. С. 35.