Филиппо перевел его речь, как мог, а также и полученный на нее ответ. И весь последующий разговор велся при содействии Филиппо, как переводчика.
— Гранитный штат! — повторил вице-губернатор недоверчиво. — Бедные жители, как им трудно, должно быть, промышлять себе пищу. Спросите у него, Филиппо, есть ли там вино?
— Вино! — отвечал Итуэль. — Скажи этому господину, что у нас там не назовут вином того, что мы здесь пьем. То, что у нас там пьют, как пилой режет горло и точно лавой с Везувия обжигает внутренности.
— Не познакомит ли нас синьор американец с религией своей страны, если только они там не язычники? Я не помню. Вито, чтобы я когда-нибудь читал о религии в этой части света.
— Религия! О, подобный вопрос вызвал бы немалый шум в Нью-Гемпшире. Слушайте, синьор: все эти ваши обряды, образа, одежду попов, ваш колокольный звон и коленопреклонения — всего этого мы не называем религией так же, как не считаем вином вот этот напиток.
Голова Итуэля уже в значительной степени была отуманена тем самым напитком, о котором он так пренебрежительно отзывался, иначе он не позволил бы себе так громко высказывать свои убеждения, так как из многократного опыта знал, насколько надо сдерживаться по этим вопросам в католических странах. Баррофальди ответил ему сурово, хотя и не изменяя правилам вежливости:
— Очевидно, американец не понял нас. Такая малоцивилизованная страна, как его родина, не легко может постигнуть глубокие вопросы.
— Малоцивилизованная! Я полагаю, что надо основательно вспахать эту часть света, чтобы взрастить на ней цивилизацию, равную той, какой пользуются у нас малые дети. Но бесполезно говорить об этом, а потому лучше выпьем!
Андреа и сам увидел, что бесполезно продолжать этот разговор, тем более, что Филиппо сильно затруднялся переводом, а потому он прямо приступил к тем вопросам, которые привели его в кабачок.
— Должно быть, и американец также на службе у английского короля, — небрежно заметил он. — Помнится мне, что была война между американцами и англичанами, при чем французы помогли американцам одержать верх над англичанами и получить национальную независимость. В чем состоит эта независимость, я хорошенько не знаю, но возможно, что населению Нового Света есть еще чему поучиться у своих прежних хозяев, чтобы поднять своих моряков.
Все мускулы лица Итуэля страшно напряглись, и выражение глубокой горечи омрачило его физиономию; затем губы скривились в злую насмешку и он сказал:
— Может быть, вы правы, сударь, англичане, действительно как будто с полным правом вербуют себе наших соотечественников; возможно, что мы служим нашим прежним господам и что вся наша независимость — один пустой звук. Но как бы там ни было, а есть между нами молодцы, которые тем или иным способом сумеют воспользоваться первой возможностью отомстить за себя, и не видать мне никогда Нью-Гемпшира, будь он из камня или из гнилого дерева, если я не сыграю какой-нибудь очень скверной шутки с мистером Джоном Булем[17].
Эта речь, хотя и переданная в неточном переводе Филиппо, произвела, тем не менее, довольно сильное впечатление на вице-губернатора: ему показалось крайне любопытным такое враждебное отношение американца к той нации, у которой он состоит на службе.
— Спросите американца, почему он остается на службе у английского короля, если это положение так сильно его возмущает, и как он в нее попал?
— Меня завербовали при наборе матросов и семь лет продержали как собаку, заставляя служить на себя. Но это еще не все, и я не думаю, что имею право рассказать остальное.
— Нам интересно будет послушать все, что американец найдет возможным сообщить нам.
Итуэль, все более хмелевший, не знал, на что ему решиться. Подумав, он подкрепил себя новым глотком и заговорил:
— Ну, худшее — это то, что к несправедливости присоединилось оскорбление. Казалось бы, довольно за глаза одной несправедливости к человеку, так нет, надо еще его оскорбить, да так, что самое каменное сердце воспламенится!
И разгоряченный выпитым вином, Итуэль разразился длиннейшей тирадой, в которую включил свои воспоминания, свои обиды, которых, действительно, было немало, и вылил всю накипевшую в нем ненависть к англичанам. Он говорил захлебываясь, чуть не с пеной у рта, скороговоркой, и Филиппо совершенно не в состоянии был передать его слова. Баррофальди сначала внимательно прислушивался, надеясь хоть что-нибудь уловить; но он ничего не мог понять, к счастью для Итуэля, который, забываясь, выдавал себя с головой. Наконец, весь этот дикий шум надоел вице-губернатору, и он решился положить ему конец.