— Оно жестоко, граф.
— Конечно. Как и все в этом мире. Смерть сомнению! Да здравствуют решимость и непреклонность! Человек не вправе всю свою жизнь оглядываться назад, проверяя, а не отбился ли он от стаи. Человек должен быть уверен в своей силе, и тогда стая никогда не отобьется от него. Ты согласен со мной, поэт?
— Нет, это слишком жестоко.
Граф усмехнулся, образовав на щеках симпатичные ямочки.
— Ты заставляешь меня повторяться. Жестокость определяет лицо мира. Это главная его сторона. Жестокость есть первое выражение незыблемости и постоянства. Сомнение есть апокалипсис незыблемости и основа слабости и страха. Ты должен изжить в себе глупый страх перед грядущим. Ведь ты певец, ты голос тысяч и тысяч. И ты не имеешь права проповедовать сомнение и страх. У тебя есть выбор — либо ты принимаешь мои условия и получаешь право уйти с Эвридикой, либо она остается у меня.
— Я принимаю твои условия! — закричал Орфей столь громко, что голос его заглушил шквал звуков.
А пары продолжали скользить по влажному мрамору пола…
Они покинули Замок на рассвете. Рядом с шедшим впереди Орфеем шагали два закованных в доспехи стражника, сотрясавшие воздух грохотом металла. Позади должна была идти Эвридика.
Орфею позволили взглянуть на его возлюбленную в последний раз в воротах Замка. На Эвридике было выцветшее льняное платье, а привыкшие к мягкому сафьяну туфель ножки осторожно ступали по усыпанной соломой и конским навозом земле. Неподалеку стояли несколько придворных, среди которых был и барон д’Эргвиль. Он пристально смотрел на Эвридику, та же бросала на своего кавалера быстрые, словно случайные, взгляды, и Орфей вновь ощутил, как медный обруч сдавливает ему сердце.
Взошло солнце. Герольд махнул рукой.
— Иди! Граф ждет тебя у подножия скалы. Там конец твоему испытанию. И помни, стоит тебе обернуться, и девушка вернется в Замок!
Орфей кивнул — он помнил — и зашагал вниз по розовеющей в сиянии первых лучей дороге.
Посвистывал ветер, впитывавший абсолютно все звуки, кроме грохота медных сапог стражников. Еще громче был стук мнительного сердца. Орфей не сделал и пятидесяти шагов, а ему уже хотелось повернуть голову и удостовериться, что Эвридика идет следом. Сжав зубы, певец подавил это желание.
Еще сто. Медные сапоги стражников грохотали раскатами весеннего грома. Они шагали, словно нарочно, не в такт, низводя паузу между очередным ударом ноги о землю до бесконечно малого мгновения.
Дорога слегка повернула вправо. Орфей скосил глаза, надеясь, что произойдет чудо и он увидит хоть край одежды Эвридики. Но поворот был слишком плавным, к тому же шедший по правую руку стражник приотстал. Орфей решил, что он сделал это нарочно, и возненавидел стражников.
Трое вышли из–за каменного утеса, прикрывавшего дорогу с запада, и попали в мощный поток ветра. Воздушные струи рвали одежду и разухабисто свистели в ушах. Вой был столь силен, что Орфей даже перестал слышать удары собственного сердца. Они утонули в этом дыхании моря, порожденном слиянием ночной прохлады и восходящего солнца.
Нога Орфея подвернулась, и он едва не упал. Стражники поспешно подхватили певца под руки, более всего заботясь о том, чтоб он ненароком не подсмотрел, что творится у него за спиной. Они были вовсе не злыми, эти стражники. Орфей чувствовал, что они желают ему добра, но он все равно ненавидел их. И еще — в этот миг он был готов отдать все добро этого мира за один–единственный звук — шелест легких девичьих ножек. Но как же сильно изменилась Эвридика!