Но все случилось иначе. Вскоре Лельны не стало. Она умерла от разрыва сердца.
В день ее смерти Тод явился в последний раз. Впрочем, возможно, он приходил еще, но это был последний день. Тод старательно изображал сочувствие.
— Мне жаль. — Я не отреагировал, и тогда он, ухмыльнувшись, прибавил: — Не слишком убивайся по ней, Ноет. Она ненавидела тебя.
— Почему? Почему? Почему? Ведь было время, когда она любила! Я знаю это!
— От любви до ненависти всего один шаг. Вот такой коротенький. — Тод отмерил двумя пальцами. — Порой даже не замечаешь, когда делаешь его. Ничего, найдешь себе другую.
Тод говорил дружелюбно, но я видел в его глазах жадность. Он желал овладеть моей душой.
— Конечно, — согласился я. — Найду себе другую.
Едва он ушел, я вытащил из ящика письменного стола пистолет. Дуло приятно холодило разгоряченный лоб. Я трижды нажимал на курок, и пистолет трижды давал осечку.
— Бесполезно, — сказал Тод, объявляя свою тонкую ухмылку в стеклянной дверце книжного шкафа. — Ты не можешь убить себя. Ведь ты даровал себе вечную жизнь.
Направив ствол в ухмыляющуюся физиономию, я выстрелил. Пуля вдребезги расколола стекло. Вместе с ним исчез и Тод.
И тогда я сделал единственное, что мог сделать, подведя итог этой истории.
Я подумал о президенте Семнадцатого, том самом, что пытался силой заставить любить себя. Верно, он не был хорошим человеком, раз столь многие осмеливались думать о том, чтобы его не стало. И я пожелал ему смерти…
ФОНАРЩИК
— Сегодня в двенадцать часов! — жирно кричали заголовки газет:
— Ровно в двенадцать по универсальному времени! — вторили им сообщения информационных агентств:
— В полночь! — важно поднимал указательный палец президент–председатель:
ФОНАРЩИК ЗАЖЖЕТ НАД ГОРИЗОНТОМ НОВУЮ ЗВЕЗДУ!
Не пропустите великого зрелища!
В назначенную ночь никто не спал. Люди бродили по улицам, наслаждаясь свежестью летней ночи, сидели у раскрытых окон иль на приступке у дверей, некоторые забирались на крышу, словно надеясь, что став выше, смогут соприкоснуться с неведомым. Люди ждали удивительного чуда. Ведь рождающуюся звезду суждено увидеть лишь раз в жизни, а некоторые не увидят ее никогда. И этих некоторых значительно больше.
Люди вглядывались в ночное небо и ощущали, как в душе рождается некий восторг, неосознанный, неопределенный — сознание сопричастности с великим, грандиозным, немного таинственным, что выбивается из колеи серой обыденности. И от этого люди становились чуточку счастливее. Они улыбались друг другу, указывая рукой в фиолетовое небо.
— Смотри, это она?
— Нет–нет, это совсем далеко. Наша будет большой и такой яркой, что заболят глаза.
— Не может быть! Разве звезда бывает яркой? — Так восклицали многие. Ведь звезда, дававшая жизнь планете, была тускло–багрового цвета. Она раздарила свою энергию и медленно угасала. И потому люди позвали Фонарщика.
А теперь они ждали…
Тот, кто должен был сотворить чудо, находился в корабле за многие миллионы световых секунд от планеты. Он был один, он не любил, когда ему мешают. Творец нуждается в тишине и покое, он не выносит суеты, а из всех звуков предпочитает рокот ночного прибоя, мерный и бесконечный, словно течение времени.
Он сидел в удобном покатом кресле и, не отрываясь, смотрел в ту точку, где должна была вспыхнуть звезда. Его не раз спрашивали, как он это делает, и он вполне искренне пожимал плечами. Он и вправду не знал. Он не обладал ни колдовскими чарами, ни невероятными способностями, ни громадным энергетическим потенциалом, свойственным созданиям, чья суть в сверхъестестве. Он был самым обычным человеком, каких миллионы. Самым обычным, отличаясь от этих миллионов лишь одним — он умел зажигать звезды.
Это было трудно и необычайно легко.
Для начала следовало выбрать место. Он выбирал его долго и придирчиво, руководствуясь одному ему известными признаками, а выбрав, замыкался в скорлупе собственного я и начинал лепить звезду, совсем так, как дети лепят песчаные куличи. Для этого он порождал в душе музыку. Она шла из самых глубин сознания и не имела четкой окраски. Музыка могла быть громкой и тихой, бурливой и плавной, звонкой и романтически приглушенной. Ее можно было заквасить на реве труб, барабанном бое или звонких гитарных аккордах. К месту был и скрипичный дуэт, и тонкое пение флейты, и капельный звон клавесина. Возникая из ничего, звуки обнимали плотной пеленой, порождавшей различные запахи и видения. Арфа создавала поляну с ароматом ландышей, орган — бездонное горное ущелье, насыщенное ветрами, скрипка — стремительный птичий полет, а в барабанах клокотала гулкая энергия планетарного огня. Вместе с запахами и видениями приходило причудливое ощущение полета и неестественной легкости ума. Стены корабля раздвигались, впуская черноту космоса. Отталкиваясь от магнитного поля, он плыл в темноту — туда, где уже концентрировалась энергия, пока невидимая, но достаточно осязаемая. Бесчисленное множество плотных комочков, покалывающих ласковыми иголочками силовых окончаний. Здесь музыка достигала своего апогея и начиналось рождение.