Он рождал звезду не в приступах боли, а скорее в состоянии неописуемого оргазма, но как знать, не был ли этот оргазм страшнее самой ужасной боли. Все естество его раскалывалось, соединялось с тонкими нитями аккордов и невесомых ощущений, и начинало облекать неопределенное в форму.
Он мог создать любую из восемнадцати звезд по универсальной классификации. Звезду огромную, среднюю и малую, звезду розовую, белую, фиолетовую, апельсиновую, багровую, ослепительно–зеленую. Все зависело от настроения. Если в душе клокотали гнев и ярость, то возникали гигантские белые звезды, способные испепелить живое. Грусть была матерью фиолетовых, лимонных и нежно–салатовых. Они жили недолго, но тепло их было ровным и ласковым. Иногда приходила печаль, и тогда возникали огромные бесформенные багровые. Восторг соответствовал алому, ярче свежепролитой крови. Случалась меланхолия, и тогда точку в небе занимал черный карлик, пустой и холодный. Это был очевидный брак, и он старался не поддаваться меланхолии.
Сегодня ему предстояло создать апельсиновую звезду — посредственную, но зато долгую и надежную. Подобные не взрываются и долго не гаснут. Апельсиновая звезда требовала ровного настроя с оттенком некоторой обыденности. И потому он вызвал квартет — скрипка, фортепиано и глуховато звучащая гитара. Мерный фон, почти ничего не значащий, более ритм, нежели музыка. Полились ровные звуки. Он внимал им каждой порой своей сути, пока полностью не растаял в них. Он плавно растекся по ожерельям гамм, вызвав к жизни сочные видения — тихий небольшой городок, затерянный в глубине континента, зеленоватая речка, сонная в полдень, кукурузное поле с невызревшими початками, закусочная на обочине дороги, горячий запах хлеба с яблоками. Это был вкус апельсиновой звезды.
Музыка нарастала. Видения становились все отчетливей. К ним прибавился осенний морской пейзаж в стиле Рокуэлла Кента и кусочек увертюры Брамса, крохотный и самый безликий. Плавные звуки пронзали корабль, расслаивая его трещинами. Медленно растворилась стена с иллюминатором. Он поднялся с кресла и взмыл вверх. Вскоре уже было неясно, где верх, где низ. Он парил в пористом кружеве звезд, ощущая легкое сопротивление невесомой материи. Он сгребал космическую пыль, помогая ей с помощью звуков принять устойчивое положение. А потом он принялся лепить звезду, складывая множество огненных комочков. Он походил на пчелу, строящую соты. И эти соты медленно наполнялись сгустками энергии, поглощаемой из космоса невидимой паутиной звуков.
Творение обретало объем. Звуки превращались в грохочущий шквал, в котором уже нельзя было разобрать ни одного инструмента. Лишь ровный гул, давящий на сознание подобно абсолютной тишине. И сквозь этот гул прорастали десятки и сотни огненных щупалец, выброшенных не завершенным еще творением. Они помогали звукам черпать жизненную энергию и заполняли ею пористое тело.
А потом последовал взрыв — ослепительный, раскалывающий сознание на части. Глаза заслонило черным крепом, а когда пелена спала, он увидел, как перед ним, расплываясь во весь иллюминатор, сияет громада зажженной звезды. В такие мгновения он чувствовал огромную усталость, смешанную с долей разочарования, свойственную любому мастеру, который завершил свое творение, а теперь оценивает его. Ах, оно не идеально! Ах, оно б могло быть куда лучше! Ах, как несовершенен этот мир!
Разочарование — чувство, присущее каждому. Разочарование чувствовали и те, кто наблюдал за рождением звезды.
— Как, и это все? — восклицали обыватели. Они ждали яркого зрелища, подобного тому, что давали паяцы с приклеенной улыбкой на лице, а взамен стали свидетелями того, как на черном покрывале неба возник небольшой апельсиновый шар. Они сполна заплатили за зрелище, а что получили! Стоило ли ради этого жертвовать сном!
Обыватели расходились разочарованные и недовольные, и забывались в тяжелом сне.
А через день они забыли о случившемся и вспоминали о нем лишь изредка, когда вдруг замечали, как пышно разрослась на окне герань. Тогда обыватели вскидывали вверх указательный палец и заявляли: