Парнишка закрыл глаза руками. Элиашевич ласково прижал его к себе.
Ставиньский продолжал:
— Годзялко их фамилия. Его отец был заместителем старосты в Корцах. Жили небогато. Я был у них в доме. Солдаты там тоже однажды были. Вы, наверное, помните, это тот самый, который весной сообщил нам, что какие-то вооруженные люди приходили к нему и велели приготовить ужин…
— Помню! — перебил его Элиашевич и добавил: — Да, понемногу все начинает проясняться. Они отомстили ему. Поехали, товарищи, не будем терять времени. А вы, Ставиньский, отправьте парнишку к врачу и передайте телефонограмму, чтобы сюда прислали прокурора. Да, дайте нам еще одного из своих ребят, лучше всего местного — он может там пригодиться.
— Столбович, собирайтесь.
— Слушаюсь, товарищ старший сержант!
Милиционер, который перевязывал парнишку, взял из пирамиды автомат. Парнишка повалился на колени перед Боровцом, которого, видимо, принял за главного:
— Возьмите меня с собой, я не хочу к доктору. Михась там остался, в подполе, возьмите меня!
Боровец поднял парнишку и вопросительно взглянул на Элиашевича:
— Что за Михась?
— Мой младший братишка, он остался в подполе, когда я побежал сюда, в милицию.
— Ладно, пусть едет! Быстрее, быстрее, товарищи!
Дорогой парнишка рассказывал:
— Когда они были у нас первый раз, я их не видел — мы с Михасем спали, и только утром я слышал, как батя с мамой разговаривали о том, что ночью приходили те, из леса, постучали в окно и сказали, чтобы им приготовили хороший ужин, что они к нам еще придут. Батя никак не мог успокоиться и сказал, что поедет в Чешанец и сообщит о них в милицию, а мама все плакала и просила не ездить, боялась, что убьют его. Но батя уперся: мол, раз он является заместителем старосты, то должен заявить куда следует, потому что от тех, из леса, ждать хорошего нечего — они причиняют людям одно только зло. А мама все плакала, и маленький Михась, он ведь глупый еще, тоже плакал. И все же батя сел на велосипед и уехал, только наказал нам, чтобы мы никому не говорили, что ночью к нам приходили те, из леса, и что он поехал в Чешанец.
— Ну и что, ты рассказал кому-нибудь об этом? Может, приятелю какому? — вмешался Элиашевич.
— Что я, глупый, что ли? Нет, я никому ничего не говорил, Михась маленький совсем, а мама вообще весь день дома просидела.
— А днем никто к вам не заходил? Может, кто-нибудь из соседей?
— Нет, никто к нам тогда не заходил.
— Ну а дальше что?
— Дальше? Ну, вернулся батя из Чешанца и сказал, что сообщил обо всем в милицию. Потом, вечером, к нам заявились солдаты и всю ночь и весь следующий день прятались у нас, но из леса больше никто не пришел. А один военный даже рассердился на батю и сказал, что это ему, наверное, померещилось. Как только солдаты уехали, то мама батю упрекать стала: мол, нужно тебе это было, они ушли, а мы теперь одни у самого леса остались. Потом она начала просить батю уехать отсюда. Батя рассердился, и мама снова плакала. Она всегда, когда была чем-то расстроена, плакала. Сегодня ночью, когда пришли те, из леса, мама тоже сначала заплакала, а потом я слышал, как она умоляла их сжалиться над нами. Те, должно быть, ее ужасно били, потому что я слышал страшные стоны и выстрелы… — Парнишка умолк, сдерживая новый приступ плача.
Элиашевич успокаивающе похлопывал его по плечу. Водитель газика достал большой, в клетку, носовой платок и подозрительно долго и громко сморкался. Боровец, не поворачивая головы, обозленный, смотрел в окошко.
Элиашевич спросил:
— Ты ведь спал, когда они пришли?
— Да. Мы все спали в одной комнате. Я проснулся ночью от того, что кто-то громко стучал в окно и требовал, чтобы батя открыл дверь. Они ругались, колотили чем-то в дверь и кричали, что если батя им сейчас же не откроет, то они ее выломают. Тогда-то мы поняли, что это опять пришли те, из леса, и мама начала потихоньку причитать, что теперь нам не спастись. Она взяла Михася на руки, он ведь еще маленький и глупый, поэтому тоже начал плакать, пока батя не разозлился на маму и не цыкнул, чтобы было тихо. Батя сперва даже схватил топор и встал за дверью, но потом махнул рукой и велел маме спуститься вместе с нами в подпол, но мама не захотела, она сказала, что не оставит батю одного, а те еще пуще начали на батю ругаться. «Больше уже не донесешь, большевик!» — кричали они, но я по голосу никого не узнал, а потом мама меня и Михася втолкнула в подпол. Я оттащил братика в угол, спрятал его за бочкой из-под капусты и прикрыл разным старьем, а он, хоть маленький и глупый, видно, от страха и темноты перестал плакать, только дрожал и крепко сжимал мою руку, пока не уснул. Я стал прислушиваться: что же происходит там, наверху? Голоса бати я совсем не слышал, слышал только, как те, из леса, орали на него, как мама умоляла: «Сжальтесь», как кто-то будто по полу катался. А потом раздались выстрелы, много выстрелов. Когда наступила тишина, я еще больше испугался и мне захотелось забиться в самый дальний угол, но вдруг крышка подпола приподнялась, кто-то навел на меня фонарик и заорал: «Вылезай, щенок!» Ну, я со страха и вылез. А еще больше я боялся, как бы Михась не запищал, ведь он маленький и глупый, но братик вел себя тихо: наверное, спал.