Потом кто-то вытащил меня за шиворот, ударил чем-то по голове и бросил в угол. Все поплыло у меня перед глазами, и что-то теплое потекло по спине. Но я не обратил на это внимания, я искал, где мама с батей. В избе было темно, и сначала я ничего не мог разглядеть. Однако, как только луч фонарика скользнул по комнате, я увидел, что родители лежат на полу. И я подумал, что вот сейчас они и меня убьют. А один из бандитов сидел за столом и что-то писал.
— Что он делал? Писал, говоришь? — не выдержал Элиашевич.
— Да, один писал записку, а другой светил ему фонариком.
— Ну-ну, и куда же они дели эту записку?
— Тот, что писал, оставил ее на столе. Потом он встал, подошел ко мне, посветил в глаза фонариком и сказал: «Завтра утром отнесешь ее старосте и скажешь, что если он будет вести себя так же, как твой отец, то мы и с ним разделаемся». Потом он схватил меня за шиворот и затолкал обратно в подпол. Я сидел там и ждал, что же будет дальше, но вскоре они ушли, а я чуть рассвело побежал в милицию.
— А где же записка?
— Лежит, наверное, на столе, я ее не брал. Как только вылез из подпола, сразу помчался в Чешанец.
— Давай жми, мой дорогой, жми, — поторопил Элиашевич водителя.
Им удалось узнать у парнишки, что старосту, которому он должен был отнести записку, зовут Кевлакис. Боровец обратил внимание, что, услышав эту фамилию, Элиашевич оживился и попросил парнишку повторить ее.
На горизонте среди рощиц и садов показалась Корце. Как было заранее условлено, колонна разделилась на две части. Солдаты спрыгивали с машин и, развернувшись в цепь, начали окружать деревню. Подпоручник Боровец понимал, что делает это скорее для проформы, ибо банда наверняка уже ушла отсюда. А впрочем, как знать… Уточнив еще раз с Покшивой и командирами отделений условные сигналы, а также поручив старшему сержанту доложить по радио командиру батальона, что отряд приступил к операции, Боровец вместе с Элиашевичем и сотрудниками органов госбезопасности в сопровождении машины с отделением бойцов въехали в деревню. Она оказалась довольно бедной. Старые, вросшие в землю, крытые обомшелой соломой хаты, убогие дворы, дырявые овины, полуразвалившиеся, пустующие до нового урожая навесы для снопов. И лишь один дом бросался в глаза. Неподалеку от леса, со стороны которого среди колышущихся хлебов видны были подходившие к деревне фигурки бойцов, кто-то подвел уже почти под самую крышу новый дом, выделявшийся тем, что он был единственным во всей деревне из кирпича.
— Староста Кевлакис строится, — подсказал мальчишка.
Деревня словно вымерла. Если бы не переполошившиеся, разбегавшиеся во все стороны из-под колес машин куры, могло показаться, что ее жители либо спят, либо куда-то выехали. Однако они не спали — об этом свидетельствовали слегка раздвинутые занавески в окошках, выглядывавшие из-за углов хат головы.
Двор Годзялко стоял на другом конце деревни. Среди соседних дворов он ничем не выделялся, может быть, только тем, что окружавший его сад был побольше и более ухожен, чем другие. Видимо, хозяин любил свой сад, заботился о нем. У дома, сбившись в кучу, стояли несколько человек. Увидев спрыгивающих с машины солдат, крестьяне молча сняли мацеювки — характерные для этих мест фуражки с длинными блестящими козырьками. Среди мужчин выделялся молодой парень, одетый в английскую военную форму. Он подошел к капитану как к старому знакомому и протянул руку:
— Привет, Элиашевич.
— Как дела, Кевлакис? Я слышал, ты здесь старостой?
— Да вот выбрали.
— Что скажешь о случившемся?
Кевлакис пожал плечами:
— Что я могу сказать? Сирот жалко, да и хозяйство пропадет.
— И все?
— А что тут еще можно сказать?