— Конечно, но, несмотря ни на что, человека иногда обуревают сомнения.
— «Кто сомневается — тот мыслит» — это хорошо, товарищ прокурор.
— А в целом поздравляю вас с успешной операцией, товарищ капитан. С Молотом уже покончено, надеюсь, так будет и с Рейтаром. Вы обратили внимание, что никто из его людей, даже из тех, кто укрывает бандитов, еще не попался?
— Да, с этим Рейтаром нам придется еще повозиться.
— Есть ли какие-нибудь новые данные?
— Как вам сказать?.. Мы знаем, что он скрывается здесь, в этих местах. Знаем, что залег в логово, чтобы переждать. Но, к сожалению, мой дорогой, только этим мы пока и располагаем. А как с Бурым?
— Следствие подходит к концу. Где-то в сентябре над ним должен состояться суд.
— Наверное, вынесут смертный приговор?
— А что ему еще ожидать, после того что он натворил, — столько крови пролил.
Затрещал телефон. Элиашевич снял трубку.
— Хорошо. Пропустите. Без пропуска. Лабудский, я же вам по-польски говорю, не надо выписывать пропуск. Проводите ее наверх ко мне. Ясно? Ну и упрямый осел, — произнес он, положив трубку. — Явилась какая-то женщина, не называет своей фамилии, не предъявляет удостоверения личности и хочет говорить только со мной, а дежурный уперся, что должен, мол, выписать ей пропуск.
— Ну тогда я пойду, товарищ капитан, не буду вам мешать.
— Да сидите, поручник, у меня нет от вас секретов. Посмотрим, что это за посетительница, а потом закончим разговор о делах. Может, снова какая-нибудь психопатка? Знаете, сюда ведь всякие обращаются. Но у меня такой принцип — я беседую со всеми. Как-то, не так давно, докладывают, что на прием ко мне просится княгиня…
В дверь постучали. Вошел дежурный.
— Товарищ капитан, разрешите доложить, доставил гражданку без удостоверения личности и пропуска. Фамилию тоже отказалась…
— Хорошо, хорошо, спасибо. Введите ее и можете идти.
Капрал Лабудский распахнул дверь, произнес «Пожалуйста», и в кабинет вошла старая Добитко. Такого визита Элиашевич не ожидал.
Несмотря на то что сразу же были прочесаны все окрестности, след братьев простыл, хотя и было известно, что младший, Рымша, был ранен Молотом, и, по всей вероятности, тяжело. А тут вдруг в повятовое отделение госбезопасности является старая Добитко. Остановилась молча у двери. Сильно постарела с того времени женщина, когда Элиашевич беседовал с ней в ее палисаднике. Из-под большого клетчатого платка выглядывали пряди седых волос. Вокруг покрасневших от слез и бессонных ночей глаз залегли глубокие морщины. Она хотела было что-то сказать, но, видимо, от внезапно нахлынувшего на нее горя не могла вымолвить ни слова, а только тихо и беспомощно заплакала.
Элиашевич поднялся из-за стола, подошел к ней и, взяв ее под локоть, усадил на стул. Налил в стакан воды и молча протянул ей. Она отодвинула рукой стакан и, сдерживая плач, вытерла кончиком платка слезы.
— Вот я и пришла к тебе, Элиашевич. О сынках моих непутевых поговорить с тобой пришла.
Элиашевич сел напротив женщины:
— Говорите, я внимательно вас слушаю.
— Но я хочу говорить только с тобой… — И посмотрела на Зимняка.
Тот, смутившись, встал и молча вышел из кабинета. Добитко подождала, пока за ним закрылась дверь.
— Я привела их к тебе, Элиашевич. Поверила твоим словам и привела… Будь что будет.
— А младшего? Мы знаем, что его ранил Молот. Может быть, нужен доктор?
— Ему уже ничего не нужно, Элиашевич, ничего…
Добитко, забыв, где она находится, при воспоминании о младшем, видимо самом любимом, сыне громко заголосила. Дверь кабинета приоткрылась. Элиашевич жестом отправил назад встревоженную секретаршу.
Долго не могла успокоиться несчастная мать. Наконец она рассказала Элиашевичу о смерти младшего сына и о том, что, желая спасти оставшихся сыновей, использовала все свое материнское влияние, чтобы убедить их отдаться в руки правосудия.
— Боятся они тебя, Элиашевич. Не верят вам. Разное о вас люди болтают. Избиваете, говорят, в тюрьмах держите, к смерти приговариваете. — Старая Добитко внимательно вглядывалась в лицо Элиашевича.
Но у того ни один мускул не дрогнул.
— Люди болтают? А что это за люди? Вы подумали о том, кто они? Сколько уж раз мы давали возможность тем, из леса, выйти и сдаться, сколько раз? Две амнистии были. Те из них, кто поверил властям, сейчас живут спокойно, детей растят. Избиваем, говорят, в тюрьмах держим? Я могу сказать за себя — ни на кого я руки не поднял, это омерзительно мне. Но люди остаются людьми. Может, и было, что кто-то из наших не сдержался, когда ему плевали в лицо, обзывали холуем, поливали грязью его мать. Но мы никому глаз не выкалываем, каленым железом звезд на груди не выжигаем, топорами не рубим и в прорубь не бросаем, как это они делают с коммунистами. Мы стреляем в них в бою — это верно, отдаем под суд — тоже верно. Но это относится к тем, кто стреляет в нас, убивает мирных жителей, оставляет детей сиротами, так, как это случилось недавно с семьей Годзялко. А впрочем… Что тут много говорить?