Кевлакис сел. Элиашевич протянул ему пачку сигарет:
— Закуришь?
Тот посмотрел на него. Глаза у него были усталые, мутные, под глазами фиолетовые круги.
— Спасибо. Отвык на войне.
Элиашевич закурил. Затянулся, выпустил несколько колец дыма. Краешком глаза заметил, как дрожали лежавшие на коленях руки Кевлакиса. «Нервничает», — подумал капитан, а вслух сказал:
— Отпускаю тебя домой, Кейстут.
Правая рука Кевлакиса соскользнула с ноги, левая судорожно вцепилась в колено.
— Сейчас тебя освободят. К вечеру уже будешь дома.
Кевлакис тер глаза, как это делают обычно, когда хотят скрыть навернувшиеся слезы или снять хотя бы на минуту сильную усталость. Когда он отнял ладонь от глаз, лицо его было уже спокойным.
— Так что, могу идти?
— Да, конечно. Только у меня к тебе один вопрос. Скажи-ка, Кейстут, только честно, виделся ли ты с Миньским после своего возвращения?
Какое-то мгновение они ощупывали друг друга взглядом. Кевлакис опустил голову, но тут же поднял ее и решительно проговорил:
— Бьешь на наши с тобой приятельские отношения? Была не была! Да, виделся. Теперь можешь меня не выпускать.
Больше Элиашевич не задавал ему вопросов. Курил и молча ждал.
Кевлакис продолжал:
— Хочешь верь, хочешь не верь, но я виделся с ним один-единственный раз, на другой день после моего возвращения в Ляск. Помнишь, когда ты подвез меня на «виллисе». Мы всю ночь проговорили с сестрой и ее мужем. Я немного выпил, а потом целый день отсыпался. На следующий день пошел на кладбище, на могилу родителей. Хотелось побыть там одному, без людей, поэтому я отправился вечером. Долго сидел там. Тишина вокруг. Светила луна. И тогда, словно привидение, ко мне подошел Миньский. Как я потом сообразил, он был не один, двое или трое его людей ждали у ворот. Разговор начался с того же, что и с тобой. Потом он спросил, что я знаю о нем. Я ответил ему, что слышал, будто он ушел в лес. «Посмотришь, наша возьмет, — сказал он. — У Америки есть атомная бомба, а у этих лапотников что? Дождаться бы только войны, и тогда всю коммуну разобьем в пух и прах». Я молчал. «А как там на Западе? Зачем ты вернулся? Плохо, что ли, тебе там было?» «А знаешь ли ты, — говорю, — что такое тоска?» «Знаю, — отвечает. Задумался. — Я тоже, — говорит, — хожу в нескольких километрах от родного дома, а не могу к матери заглянуть, потому что этот (и тут, выругавшись, он назвал твою фамилию) преследует меня по пятам. Ты слышал, что он заделался большевиком и возглавляет здесь органы безопасности? Слышал, подвез он тебя по пути со станции. Сукин сын!» Не обижайся, он сказал именно так и сплюнул. Посоветовал мне держаться от тебя подальше. Спрашиваю его: «А ты пробовал с Томеком поговорить?» Он на это только махнул рукой: «А чего мне с коммуной лясы точить. Пусть пуля нас рассудит. — И спрашивает меня: — А ты чем собираешься заняться?» «На земле осяду, займусь хозяйством». — «Ничего у тебя из этого не выйдет. Загонят в колхоз, а как бывшему андерсовцу, не дадут житья». «Посмотрим, — говорю. — Во время войны я вдоволь наскитался, намаялся, так что хочу наконец-то хоть немного пожить для себя. Сколько раз я смотрел смерти в глаза. Тогда и решил — если доживу до конца войны, уеду в деревню, займусь хозяйством, и никто меня с места не стронет. Люблю землю». «У меня к тебе, — продолжал он, — есть конкретное предложение: иди ко мне в отряд, сделаю тебя своим заместителем, офицерское звание получишь. Ну так как?» «Не серчай, Влодек, но это мне не по душе. Война меня измучила, хочу жениться, хочу пожить в свое удовольствие». Тут он разозлился. Ты ведь знаешь, какой он вспыльчивый. «Что, — говорит, — хочешь остаться в стороне?» «Я хочу немного пожить спокойно». — «Подожди, когда-нибудь я тебе это припомню. И еще одно. Не дай бог, если перейдешь к коммунистам. Тогда на снисхождение не рассчитывай. А в общем, Кейстут, разочаровал ты меня». «Что делать, — говорю, — но я уже сыт по горло этой проклятой войной». «Значит, на Польшу тебе наплевать? Ну, как знаешь. Но заруби себе на носу: кто не с нами — тот против нас…»
— Как, как он сказал? — переспросил Элиашевич.
— «Кто не с нами — тот против нас», и на прощание добавил: «Когда-нибудь Польша припомнит тебе этот твой нейтралитет». И ушел. Я посидел еще немного у могилы матери, подумал и пошел домой. С тех пор мы не встречались с ним ни разу. Это все. Хочешь верь, хочешь не верь.
— А записка?
— Какая? А, та, что ты мне в доме Годзялко показывал? Не имею понятия. Сам все время над этим голову ломаю. Может, в самом деле хотел предостеречь, а может, попугать задумал: ведь меня старостой выбрали. А может, подозревает меня в чем-то?