Я молчал и смотрел, как на его голове пульсирует черный как уголь футбольный мяч. Толстая черная нить тянулась ко мне, и я думал — теперь я знаю, куда и зачем тянутся эти нити. Сколько же нас таких? Сколько людей питаются чьей-то жизнью? Откуда вообще взялась у меня эта способность? Ответа не было.
Серый автозак втянулся в унылый двор, меня вывели из машины с обязательными словами — «Руки за спину! Смотреть вперед!» и повели по длинным коридорам, выкрашенным синей краской.
В дежурке скучный толстый капитан оформил мой прием, забрал все, что у меня было в карманах (а у меня там и ничего не было), шнурки из кроссовок, и вот я уже снова шагаю по коридорам и переходам СИЗО к своему пристанищу на ближайшие недели и месяцы — камере сто тридцать четыре.
Вот в этой-то камере я и узнал, что такое ад на земле.
Переход от роли мессии к роли заключенного был настолько стремительным и шокирующим, что мой мозг до конца так и не смог это осознать, особенно когда открылась дверь в «преисподнюю» номер сто тридцать четыре и перед глазами предстал он, ад: в камере, предназначенной для двадцати человек, находилось восемьдесят.
До сих пор я не понимаю — зачем засовывать в тюрьму всех без разбора? Ну ладно я, меня засунули туда специально, как бы попрессовать, нет, не как бы — а точно попрессовать, но эти-то — мелкие мошенники, воришки, семейные дебоширы и пьяницы — им-то что там делать? Почему судебная система работает так, что эти люди, еще не осужденные, должны месяцами находиться в диких условиях, фактически быть наказанными с недоказанной виной? Нет ответа у меня и никогда не будет.
Это тесное помещение было заполнено клубами дыма, тут курили, и дыму некуда было уйти — он висел под потолком тяжелой полосой, во влажной жаре, как туманные испарения каких-нибудь африканских или южноамериканских болот.
В этом дыму лазили полуголые, мокрые от пота люди, с блестящими от лихорадки, жары и бессонницы глазами, мои будущие товарищи по несчастью — только вот товарищами их называть было совсем нельзя, это точно.
Мое появление в камере было воспринято никак — на меня почти не обратили внимания, хотя я ждал, что будут сейчас докапываться, — я не вращался в кругах близких уголовным, но кино-то смотрел, а наши киношники любят смаковать всякие подробности из жизни зэков.
Стал лихорадочно вспоминать — как мне себя вести, и громко поздоровался с камерой:
— Приветствую! Кто старший, с кем говорить?
С завешанных тряпками нар слез молодой парень с одутловатым лицом и протянул мне руку.
— Давай здороваться, что ли?
Я заметил заинтересованные взгляды окружающих и почуял неладное — не стал с ним ручкаться, а еще раз спросил:
— Кто старший в камере?
Одутловатый не отставал:
— Что, тебе западло здороваться со своим товарищем?
— Цыц, Мурка! — откуда-то издалека, от окна раздался жесткий голос, и на нарах присел мужчина лет сорока, по пояс голый, весь в наколках. — Иди сюда, парень.
Я прошел к нему, и мужчина, посмотрев на меня, спросил:
— По какой статье чалишься?
— Мошенник, говорят… — недоуменно развел руками я.
— Ага, значит, сто пятьдесят девятая, часть какая?
— Третья.
— Значит, крупный размер. А чего без барахла, если крупный? Сидора нету?
— Нет. Вот что на мне, в том и привезли. Из дома взяли, даже одеться не дали.
— Ну тут одеваться тебе не особо к чему… скоро раздеваться будешь. Чуешь, какая тут температура?
И правда, в камере была удушающая жара — люди были покрыты каплями пота, стояла вонь, идущая от грязных тел, от носков, от параши — хотелось блевануть от этой вони, но так было бы только хуже.
Еще заметил — как минимум половина заключенных были со «слизняками», и тот, кто со мной говорил, тоже. Его «слизняк» сидел на руке, которую тот, морщась, время от времени потирал.
— А за что тебя взяли? Что шьют-то?
Уже потом я понял, что смотрящий «упорол косяк» — нельзя заключенного расспрашивать о том, что ему вменяют, — могут принять за «наседку».
— Я с людей проклятие снимал, ну как бы лечил. Ну а полковник Кантирович решил, что я должен ему платить. Я не захотел.
— Правильно. Нечего красноперым бабло отдавать! Надо на общак платить, а не этим боровам!
— Да мне и нечем было платить, я денег за лечение не брал. Матери продукты давали, может, какие-то деньги, но я сам ничего не брал.
— Ага! Типа — народный целитель! Слыхал я, если они бабки берут за лечение, у них способности пропадают! Интересный ты парнишка! Погоняло есть? Нет? Будешь… будешь… Колдун! Во — Колдун! Я Лысый, смотрящий за этой хатой, от воров поставлен. Значит, так — живи мужиком, там посмотрим. Если что пришлют с воли — отстегивай на общак, и все будет нормально. Наша хата по понятиям живет, так что тебя никто не тронет, если сам не накосячишь. Правильно, что ты с Муркой не стал здороваться, он здешняя машка, поздоровался бы — зашкварился. В семью вступать будешь? Вон там ваши кучкуются, семьей — мошенники и аферисты. Народ зажиточный, справный. Главный в семье Профессор — вон он сидит, видишь? Строительством занимался, народу кинул море. Можешь к нему подойти, он тебе место покажет, скажи — в семье хочу быть. Ты еще, вижу, темный совсем, законов не знаешь, скажи — я велел тебя ввести в курс дела, законы рассказать, чтобы ты не накосячил. И не дрейфь, первый раз все стремаются, а потом привыкают. Шагай к нему.