Обязательный отказ от имущества, например, на практике принимал разные формы. Монахи любили рассказывать истории об отшельниках, которые доводили отказ от собственности до того, что отдавали даже свои Евангелия. Но про такие случаи и судачили оттого, что происходили они редко. В конце IV века Августин всячески уговаривал женщин и мужчин, живших в подконтрольных ему монастырях, раздать все свое добро. И все же, как явствует из его писем, у иных монахов уходило довольно много времени на полное избавление от имущества – как правило, потому, что сначала им требовалось обеспечить надежное будущее своих матерей, братьев, сестер и прочих зависимых родственников. А если они жили на территории Римской империи и принадлежали к слою городской администрации, то, прежде чем отречься от мира, им приходилось сперва улаживать всякие бюрократические и налоговые дела. Финансовые договоренности были вопросом щепетильным, даже для людей, не обремененных особыми фискальными трудностями, а потому некоторые монастыри предпочитали юридически оформлять акт полного отказа от имущества и настаивали, чтобы перед постригом будущие монахи уступили всю собственность и подтвердили это письменно. Состояние могло отойти монастырю или любому человеку на выбор, главное уже на старте окончательно и бесповоротно отказаться от всего имущества {12}.
На противоположном конце шкалы находятся многие египетские монастыри, позволявшие сохранять личное имущество вплоть до IX века. Об этом свидетельствуют записанные на папирусе контракты и прочие юридические документы, откуда явствует, что отдельные монахи владели и различным образом распоряжались землей, мастерскими, рабами и даже своими кельями. А в Средиземноморском регионе братья искали какую-нибудь халтуру на стороне, чтобы подзаработать, – иногда не ради наживы, а просто от беспокойства за свое будущее. Например, Иоанн Кассиан, весьма проницательный психолог, встречал монахов, сильно обеспокоенных тем, что они могут заболеть или состариться и не иметь средств на лечение. Он не считал, что таковое беспокойство – достаточное основание для приносящей доход подработки, но соглашались с ним, очевидно, не все {13}.
Противоречивые подходы отражают расхождение во взглядах на сам вопрос: обладают ли сами по себе собственность и подработка такими свойствами, которые непременно засасывают монаха в пучину? В конце концов, цель ведь не просто в отказе от материального имущества. Для монаха это лишь предварительное условие перед отречением от главного владения – «своего тайного достояния, то есть ума и мыслей» (как это формулировалось в одном популярном сборнике наставлений IV века) {14}. Настоящей ценностью считалось обладание не собственностью, а вниманием, и монахи приходили к очень разным выводам насчет того, как личные вещи влияют на мысли, и, соответственно, как с ними, вещами, поступать. Некоторые заключали, что определенные формы владения имуществом вовсе не вредны для монашеского сознания.
В одних обителях от братьев требовали, чтобы они не говорили о вещах «мое», в каких-то считалось, что вся одежда – общая. Но где-то каждого монаха обеспечивали личным комплектом одежды, и в некоем сирийском уставе даже разрешалось эту одежду подписать. В том же духе монахини аббатства Амаж в Галлии сделали себе личные глиняные кружки и после обжига запечатлели на них разные послания, причем как минимум одна из сестер оставила нам свое имя: Огхильда {15}.
Непросто обстояли дела и со спальнями. В большинстве обителей каждому монаху выделялась отельная кровать, а у некоторых имелись свои кельи. Но братья и сестры быстро скатывались к мысли, что кельи или дормитории – это такая личная зона для хранения «своих» вещей, и их охватывали собственнические чувства. Поэтому в монастырях часто запрещали вешать замки на двери и запирать сундуки и шкафы (хотя археологические находки показывают, что порой монахи держали под замком и двери, и мебель для хранения). Братьям также запрещалось прятать вещи под матрасами {16}.
Предпринимались специальные меры и для отречения от общества. Недостаточно было просто сменить место жительства и перебраться в монастырь. Семья и друзья продолжали угрожать вниманию новообращенного. Допустим, монах мог вспоминать прекрасное родительское имение, а свою «маленькую келью» считать «отвратительной». Во время молитвы он мог представлять дорогого человека, тем самым создавая разрыв между произносимыми словами и сознанием. Вместо того чтобы видеть духовные сны или просто мирно спать, он мог страдать от кошмаров, в которых его родные попадали в тюрьму, оказывались в нищете или умирали. Монахам, родным по крови и оказавшимся в одной обители, рекомендовалось держаться подальше друг от друга. Хотя христианская культура с ее идеей братства и общности глубоко уходила корнями в римские семейные ценности и хотя проповедники, обращавшиеся к мирской пастве, убеждали, что можно одновременно быть преданным семье и Богу, монастырская литература склонялась к тому, что это вещи диаметрально противоположные. Служение на благо семьи – одно, а монастырская жизнь – совсем другое, и эти полярности соперничают в борьбе за внимание инока {17}.