Отказ от мира или хотя бы попытка отказаться от мира – первый шаг к тому, чтобы стать монахом и, сосредоточившись на постижении божественного, расширить свое сознание. Следующий шаг – научиться совместному труду с теми, кто преследует те же когнитивные и духовные цели. Однако обилие перспектив и подводных камней в идее совместного проживания мешало прийти к согласию насчет наилучших социальных рамок. Жить монаху одному или же вместе с другими? Если жить сообща, то как именно регулировать совместную жизнь, чтобы сосредоточиться на главном? Нужно ли руководство и какое? Как поддерживать друг друга, не отвлекаясь от постижения божественного порядка? Монахи знали, что люди по большей части не способны жить в полном одиночестве. Но если так, то возможно ли в принципе решить проблему рассеянного внимания?
В IV веке поклонник уединенной жизни Ефрем Сирин высказал предположение, что монахи, обитающие в отдаленных местечках Сирии и Месопотамии, наслаждаются таким уровнем спокойствия, превыше которого разве что замогильная тишина. Его более молодой современник Василий Кесарийский в 360–370 годах, напротив, составил длинный список причин, почему совместное проживание в монашеских общинах выигрывает у отшельничества. Василий утверждал, что затворничество – проявление эгоизма, тогда как пребывание среди людей предоставляет неиссякаемые возможности практически исполнять заповедь о любви к ближнему и служении общему благу. Он рассуждал, почему совместный труд группы монахов приносит больше, чем сумма усилий этих же монахов по отдельности, – дело не только в том, что никто не самодостаточен (в приземленном смысле физического выживания), но и в том, что организованное сообщество комбинирует сильные стороны участников для достижения максимальной пользы. Даже молитва более действенна, если монахи молятся вместе. Василий добавлял, что есть тут и сугубо дисциплинарные преимущества: когда ты живешь с другими, они смотрят на твое поведение и могут указать тебе зоны роста. Впрочем, некоторые монахи по-прежнему испытывали такой ужас при мысли о жизни в общине, что вместо людей демонстративно окружали себя дикими зверями – по крайней мере, ходило немало таких историй {3}.
Оппоненты в этом споре основывались на довольно тонком понимании человеческой психологии. Поборники отшельничества полагали, что продвинутый уровень молитвы достижим только в уединении, ибо даже братья или сестры в монастыре могут служить отвлекающим фактором. Дельфины, говорили они, появляются над поверхностью воды, только когда она спокойна. Защитники общинной жизни опасались разных форм самообмана, которые могли быть очень устойчивыми в условиях изоляции. Иоанн Лествичник, сам проживший отшельником несколько десятилетий на рубеже VII века, немало беспокоился о том, как легко в одиночестве убедить себя в большом прогрессе: «Одинокая лошадь часто воображает, что скачет быстрым галопом, но, оказавшись в табуне, обнаруживает, что на самом деле она очень медлительна». В VIII веке Иосиф Хаззайя предостерегал, что на монаха, не прошедшего тщательной подготовки до ухода в скит, может ополчиться даже его келья, закидывая его злыми помыслами, словно камнями из пращи. (Сам Иосиф уж точно не всю свою жизнь провел в уединении: он родился в зороастрийской семье, был захвачен арабскими торговцами и продан в рабство в христианское семейство в Северном Ираке, затем принял христианство, стал монахом, служил настоятелем и только после всего этого подался в отшельники.) Иосифа или других выдающихся анахоретов никто не посмел бы назвать самозванцами, но среди критических аргументов в отношении пустынников чаще других звучало обвинение, что многие такие «монахи» на деле являлись показушниками, фальшивками, трюкачами, потворствующими падкой на сенсационных «святых старцев» публике. Люди, регулярно публикующие в социальных сетях посты о собственной продуктивности, вызывают сегодня весьма похожее недовольство {4}.
Монахам не приходилось справляться с социальными сетями, но они все равно беспокоились, что на самом деле полного одиночества достичь очень трудно. Уже в начале V века кое-кого одолевало тягостное чувство, что эпоха «истинной» отшельнической жизни, идеализированной в рассказах о старцах-пустынниках, которые были в зените славы всего-то поколение-другое назад, клонилась к закату. Тоном, в котором звучали как ностальгия, так и осуждение, они провозглашали, что пустынные отцы и матери превратились в туристическую достопримечательность. Монахи, живущие в скитах на землях Египта и Леванта, все больше расстраивались, глядя, как их труд постоянно прерывают мужчины и женщины, идущие за советом, исцелением или духовными реликвиями, а то и намеревающиеся поселиться по соседству и самим стать анахоретами. Иные монахи полагали, что популярность отшельничества ослабила его духовную мощь. Один из собеседников Иоанна Кассиана, отче Иоанн из Диолкоса, покинул пустыню после того, как она по существу превратилась в театр. Прежде он очень любил свой уединенный образ жизни и считал его более трудным, но и более бодрящим. Он сообщил Кассиану, что раньше достигал такой степени углубления в мысль, когда совершенно забываешь о наличии тела и полностью теряешь чувственное восприятие. Чтобы не забывать питаться каждый день, ему приходилось класть в корзину семь буханок хлеба в начале новой недели – что-то вроде примитивной таблетницы. Но вскоре пустыня сделалась слишком обитаемой, и он сокрушался, что нынешние отшельники – совсем не то, что бескомпромиссные аскеты прошлого. Они даже кладут сыр в чечевицу! {5}