Здесь ожил внутренний телефон.
– Алло.
– Привет, Батон,– сказало голосом Арцта в трубке.
– Ты?
– Да, я. Но моя речь смоделирована компьютером. Я оставил тебе запись.
– Ты знал, что с тобой произойдет?
– Я не знаю, что со мной произошло, Батон. Просто подстраховался на всякий случай. Как только мои ручные часы перестанут посылать сигнал на мой компьютер, запись сразу сработает. Так что считай – я звоню с того света.
– Но полное ощущение того, что ты меня слышишь!
– Пустое, Батон. Это дело техники. Я не слышу тебя… дружище. Голос на диске дрогнул: – Впрочем, ближе к сути. Так вот, если ты решишься все разом кончить, то знай, ничего не выйдет.
– Ты о чем?
– Не перебивай. 12 августа 79-го года окружено непроницаемой сферой, наподобие тех, что ты уже видел. Попасть в точку встречи невозможно. Дары невозвратимы… прощай!
– Стой. Как ты меня нашел?
– Я записался на твой компьютер, пока ты делал пи-пи в моем комфортабельном клозете. Я знал, что ты подключишь телефон отеля к своему дому.
Все очень просто.
– Ты и на том свете остался трюкачом.
– Трю-ка-чом? – спросил голос.– В каком смысле употребляется слово? В прямом или переносном?
Только тут программа выдала сбой, и Батон швырнул трубку.
«Дары невозвратимы… невозвратимы».
Закрыв глаза и расслабившись, Роман минут десять отдыхал в кресле, а затем тщательно прочесал весь Селенир сверху донизу; с помощью машины, перемещаясь взад и вперед от начала к концу минуты, он проникал сквозь стены, оставаясь невидимым духом: что он искал? В первую очередь Марию (почему здесь? в Селенире? он и сам не мог ответить), во-вторых, все, что могло иметь отношение к Опеке.
Опека.
Страж.
Архонтесс.
Арцт.
Игра.
Всемогущий.
Эти слова металлическими шариками перекатывались в памяти.
Полет сквозь стены Селенира был поразительным по остроте ощущений, исключительным по сердцебиению, по чувству риска и восторга зрелищем. Подобно волшебнику-звездочету арабских сказок или английскому привидению, он бесшумной бестелесной тенью летел сквозь отсеки, квартиры, конференц-залы, лаборатории, подземные переходы, пневмотоннели, салоны магазинов; скользил сквозь тела, камни, машины, попадая в бассейны, в чащи искусственных цветов, в зеленые оранжереи, в бронированные подземелья, сейфы с золотом, в толщи свинца и клубы атомного пара над ядерным пламенем; пронзая навылет всю многоэтажную надземно-подземную структуру лунной колонии; пролетая магической иглой сквозь стальной кишечник трубопроводов, сквозь паутину коммуникаций, подземные залы атомных станций, секторы кухни, электронные пульты; захваченный исключительным по интенсивности чувством всемогущества, по сравнению с которым меркли абсолютно все пережитые земные чувства, даже страсть к Марии. Он был повелителем мира: ядерный огонь не обжигал, вода бассейнов катилась по рукам ртутными венами, стены расступались, тайны выступали из полумрака, иногда из-за пазухи вечности выкатывалось космически голубое обкусанное яблоко – ночная Земля,– и он снова нырял в глубь многодышащей толщи Селенира, слыша обрывки сотен разговоров и реплик, мельком выхватывая из пульсирующей багрово-черно-фиолетово-бело-зеленой неоновой мерцающей толщи белоснежные лица, ржавые брови, чужие глаза, затылки, жесты, касания рук, поцелуи, объятья; проникая пустоты, заполненные сотнями бегущих фигур, квадраты, залитые кварцевым солнцем, блеском, плеском и зеленью и не находя ничего странного, искомого в этом ритмичном кипении жизни, тысячеголовом шуме человеческой работы, в приливах любви, в прибое теней, в перезвоне телефонов, в мерцании цифр на дисплеях, в переливах земных цветов от печально светло-фиолетового цвета лесных фиалок до изысканного дьявольского оттенка ржавчины на шелке с черными разводами. «Господи,– он чуть ли не молился чуду собственной силы,– зачем мне чаша сия? Пронеси!» И снова окунался с головой в зияния черноты и овалы света, когда вылетал из селенирского чрева в космический голод и зависал над селенирским куполом, который хрустальной лупой сверкал среди каменных гребней моря Бурь, но… но вот в мелькающем веере видов, разрезов, сечений его внимание привлекла багрово-атласная полоса, в центре которой сверкнул в глаза стеклянистый загадочный квадратик. Кроме того, это был фрагмент тишины, которая сразу настораживала, первая тишина среди гула, шума, чавканья, хрипов и вздохов электронных кишок Селенира. Роман вернулся назад к алому мельку и выключил машину…
Он стоял посредине пустой багровой комнаты в абсолютной тишине безмолвия, в комнате без дверей и окон. Прямо перед ним на стене сверкало нечто, похожее – как ему показалось сначала – на стенку аквариума, набитого маленькими цветными рыбками. Роман сделал шаг и чертыхнулся – это была все та же проклятая картина Брейгеля! все та же средневековая чехарда детских игр, ристалище чепухи!
Сердце стукнуло: он был у цели – Брейгель – вечная тень стражи. Подняв руку, он (вспомнив манипуляции стража) осторожно поднес ее к застекленной репродукции, оправленной в тускло-золоченую рамочку. Протянул и отпрянул: поверхность картины дрогнула, как вода, в которую упал камешек. По фигуркам побежали радужные круги, средневековая площадь вздулась водяным пузырем, вспухла хрустальной полусферой, из картины выплыл медленный мыльно-стеклянный шар, который являл собой странную шарообразную копию картины с гротескными искажениями пропорций, застекленную круглоту с зеркальными боками. Роман опустил ладонь. Шар, постояв долю секунды в воздухе, беззвучно втек назад в полотно. Ясно было, что к картине как таковой это булькающее нечто не имеет никакого отношения. Впрочем, это было ясно и раньше.
Внимательно осмотрев стены багровой комнаты, Роман не обнаружил ни единого шва, ни единого намека на дверь ли, окно. Включил снова машину и, только поворачивая пирамидку, вращая грани в секундном диапазоне, понял, что наглухо задраенные комнаты этого помещения открыты только для времяхождения. Итак, он действительно попал в дом стражи на Селенире! В соседних комнатах-отсеках стала появляться редкая роскошная мебель – почему-то в древнеегипетском стиле-желтые диваны вроде саркофагов, трельяжи из медных зеркал, маска из гальванической позолоченной меди, зеркальное растение с треугольными листьями (казалось, оно мертвое, но на ощупь зеркала были мягкие и в то же время не дробили отражения)… каково же было его удивление, когда он внезапно попал в собственный крымский дом! Точнее, в идеальную копию комнаты-оранжереи на втором этаже. Вот его любимое кресло-качалка, еще дедова, старая качалка из палисандрового дерева, вот белый клавесин, на котором так любила наигрывать Мария, вот ее шарф из зеленого кашемира, брошенный на спинку соломенного кресла, вот ее любимая зажигалка – чертик с бочонком на спине, вот на журнальном столике под комнатной пальмой ее любимая пепельница в виде фаянсовой туфельки с пряжкой, и вид из окон на его сад, на гористую цепочку крымской яйлы. Только вглядевшись, Роман понял, что перед ним искусная имитация окна. Что за чертовщина! Тут щелкнул замок (в земном доме не было замков), скрипнула дверь, и в комнату вошла Мария.
В этой комнате оказалась настоящая дверь.
– Как вы сюда попали? – испуганно спросила она.
– Мария,– дохнуло словом из груди Романа.
Она была в серебряном комбинезоне с молнией от горла до живота.
– Кто вы?– спросила она, переводя дыхание, оставляя открытую дверь в прихожую. Там горел свет.
Она не узнавала его.
– Мария, Мария, Мария,– говорил он хрипло,– ты не узнаешь меня?
– … Нет. Вам плохо? – наконец окончательно осмелела она и налила в бокал оранжевый тоник.
Роман машинально стал пить.
– Откуда все это? – спросил он.
– Что?
– Вот эта качалка, а там,– кивок на низкую тумбочку,– большой плюшевый заяц. Самодельный. В вязаных варежках, с глазами из рубиновых пуговиц с маминого пальто.
– Да,– изумилась она,– он там.
На лоб набежала морщинка, и вдруг она рассмеялась: обманщик, вы заглянули туда.
– Но откуда мне знать про «мамины пуговицы»? На них ничего не написано.
– В самом деле… И все же в чем дело? Кто вы?
– Я – Роман, а ты – Мария.