Неужели ты забыл, Игорь, как однажды в конце семидесятых во время нашей случайной — или не случайной? — встречи ты дал мне понять, что нам не стоит поддерживать дружеские связи, особенно в виду того, что я всё больше дрейфую в сторону врагов режима? “Судьба слепа, но каждый встречает ее поодиночке”, — разве это не ты отчеканил тогда эту мудрость перед тем, как мы расстались?
“Между прочим, — ты говоришь, — у нас тебя ждет обалденный сюрприз”.
“Не сомневаюсь”, — говорю я.
“Что ты имеешь в виду?” — удивляешься ты.
Я лишь вздыхаю в ответ.
“Машина нужна? — в этом месте ты немного спотыкаешься, видимо, вспомнив цэковские машины. — Я могу послать за тобой машину”.
“Не нужно, я приеду на троллейбусе”.
“На троллейбусе?! — ты хохочешь. — Любка, воображаешь, Стас собирается к нам на троллейбусе!”
“А почему же нет? — бормочу я. — У меня тут 116-й прямо под окном, а ведь он идет, если память не изменяет, прямо к метро “Князь Кропоткин”.
Ты определенно тронут, вплоть до того, что и меня трогают какие-то трогательные нотки в твоем голосе. “Предлагаешь встретиться на том же месте, где тридцать лет назад? Возле “Моссправки”?”
“Точно!”
“Стас Ваксино!”
“Игорь Горелик!”
Договорились. Ожидается ужин с приятными воспоминаниями.
Выхожу из дома. Под высокой аркой постоянный поток карбон-моноксида маскируется под ветер из чьего-то непорочного детства. Траффик застрял по всему перекрестку. Единственным движущимся объектом в этом параличе оказывается только что упомянутый 116-й троллейбус с его щупальцами на крыше.
На остановке оттуда никто не вываливается. Никакой душегубки внутри, пожалуй, даже пустовато. Несколько пассажиров с ухмылочками, с приплевочками покидают ТС. Никто не собирается штурмовать двери. Впечатление такое, что ТС прибыло не из московской сутолоки, а из буколического рассказа. Никто вообще не садится, кроме автора.
Не успел я войти, как двери закрылись с громким шипением. “Не успел” следует понимать буквально, поскольку часть моей левой ноги оказалась зажатой между двух полос резины. После минуты неуклюжей борьбы, уже на ходу, я воссоединяюсь со своей конечностью. Всё в порядке, ничего серьезного, полоса грязи на светлых брюках не считается.
Я занимаю сидение и оглядываюсь в поисках кондуктора. Она, или он, не определяется. Десять лет назад, когда я уехал из этого города в Штаты, каждый троллейбус имел своего персонального кондуктора. Отменили их что ли с того времени? Каким же образом теперь тут собирают плату за проезд? Спросить некого: я тут, оказывается, один во всей просторной кабине.
116-й между тем медленно выбирается из бардака нашего перекрестка и начинает свободную прокатку вдоль набережной Москва-реки. Ветер и солнечное сияние превратили мутные воды в сверкающую поверхность танцующих волнишек. На другой стороне водного пути чудовищные темно-серые стены электростанции высятся как призрак Коммунизма. Паук серпа-и-молота всё еще торчит на крыше, однако рядом с ним сидят “Роллекс”, “Самсунг” и прочая капханалия.
Внезапно меня пронзило ощущение, что кто-то за мной наблюдает. Я еще раз оглянулся: никого не видно. Я посмотрел вперед и только тогда заметил увеличенное лицо в большом зеркале заднего вида. Не сразу я понял, что это было лицо водителя. И только через несколько секунд осознал, что это именно он наблюдает за мной, да к тому же и делает это с выражением чрезвычайной враждебности.
Вряд ли кто-нибудь в Москве скажет, что водители троллейбусов симпатизируют своим пассажирам, однако выражение этого тяжелого лица отличалось от обычной усталой недоброжелательности. Передо мной в зеркале заднего вида было то, что называется “львиной маской”, как бы раздутой от ненависти.
Он ловит мой взгляд, и на лице его появляется угрожающая гримаса. “В чем дело?” — спрашиваю я молча. В этот момент троллейбус останавливается на красный свет. Освободившимися руками водитель показывает мне, как он сжал бы ими мою глотку. Для пущей убедительности делает своими лапами винтообразное движение.