Вскоре лес, по которому пролегала дорожка, помельчал и отступил. Солнце прогрело Бобкину спину, стало жарче. На станции он пробежался по длинной гравийной площадке, у которой останавливался неторопливый поезд с людьми, глядящими из окошек. К поезду приходили женщины в передниках и белых косынках; они выставляли на столы разную снедь: помидоры, горячую картошку с грибами, но без мяса, огурцы в банках, — их нет-нет да поливали сверху ложкой, будто оживляли. К столам спускались из поезда голые по пояс едущие.
Иные же хозяйки, те, что приносили ягоду в ведрах, сами бегали вдоль поезда, раздавая у входов кульки.
Теперь было пусто, жирная бумага в кустах уже обнюхана, да Бобка и не хотел есть. Он прислушался и огляделся: где же постоянные псы? Запахов полно, есть и чужие; все свежо, но беспорядочно обегано. Бобка зашел за вокзальное здание, где в тени и зелени низкой оградки иногда отдыхали они, — но и там никого. Бобка пронзительно гавкнул — до того захотелось общения. Побежал между рельсами к морщеному шлангу, который свисал сверху, и под ним скапливалась лужица. Похлебал теплой воды, потом перебежал на ту сторону станции. Там, на крайнем пути, был товарный поезд. Прошмыгнув по уводящему под ним густому следу, Бобка различил в низинке шевеление высокой травы.
Мелькали озабоченные спины. Они! Бобка бросился с невысокой насыпи, и сухие стебли хлестнули его за прыть.
Подбежав, он пуще возбудился, что ощутил всех сразу — разнопёсица; целая свора! Бегло внюхался. Отвечали ему брезгливо, воротя морду и сдержанно рыча. Он сразу и учуял — сука! — всю округу собрала… Были тут все: и чумазый Бич, ночующий при котельной, и Рыжий, вожак-заводила, и Понурый — старый, крупный, но осторожный бродяга, и кобели средних дворняжьих размеров, а поодаль — прочая шавкотня, с самым малым из них — кудлатым Шматком. А один был местный, убежавший со двора с обрывком цепи на шее.
Кобели дозволили Бобке обнюх, стерпели его короткую струйку тут же в сторонке. Глухо рыча, заявили о себе главные. Было их несколько, сука еще сама не разохотилась и избранника не выделяла — может, и совсем ей никто не пришелся. Кобелям же одинаково ударило в нюх, примиряться они не хотели, что любой из них, отдельно, — не избранник. Каждый надеялся, в том числе и Понурый; от долгой бродячей жизни спина у него прогнулась, хвост уныло висел, — устал махать без толку всем подряд. Он держался особо, на суку не покушался, но и не отставал.
Оказавшись в своре, Бобка с суматохи не учел, что вожаки терпеливо стерегли удачу. Его объяло ласковым жаром, словно он лег животом на горячую золу.
Одуряющий ком в голове окреп, стучался из ушей — и согласно с ним билось в горле. Близость суки оттеснила охоту играть. Суетясь подле суки, Бобка семенил лапами, от томительного жара грудь его вздымалась, он вскидывался, но сука, оборачиваясь, с визгом цапала его за шкуру. Бобка смущался, отдергивал голову, но не отступал и, чуть помедлив, вновь загребал ее лапами.
Вожаки вначале притихли. Озадачась Бобкиной решимостью и мало ли каким его неизвестным преимуществом, они чуть слышно рычали. Но вскоре донюхали, что это все тот же Бобка, ни с чего обнаглевший; и никакое это не преимущество — а смердный дух, как от пьяных людей.
Первым ожесточился Рыжий, за ним — Бич и Цепной. От брезгливой злости у них вздернулись губы, и все трое накинулись на Бобку. Хотели цапнуть свое и средние кобели, но им не нашлось вокруг Бобки места. Под шум грызни сука выбралась из низинки и устремилась к кустам, за которыми начинался лес.
Свара так же быстро распалась, и псы побежали вслед. Гремел обрывок цепи на шее Цепного, как бубенец, дыхание псов отзывалось шелестом стеблей; высокие травы подхлестывали головками, полными зрелого семени. Разбрызгивались врасплох кузнечики. Кобели поднимали головы, уточняя бег. Бежал и Бобка, встряхивая покусанным ухом.
Сука посмотрела в глубь леса: там было прохладно, тихо — и захотела бежать туда. Но сразу же вдруг повернула обратно, в сторону станции, — может, решила, что все равно надо постоянно уходить от кобелей — тогда уж лучше заодно рыскать пищу.
Она повлекла за собой свору на насыпь, пробежала под товарным поездом и остановилась у лужи под резиновым шлангом. Поспешно похлебала воды. Кобели, столпившиеся возле, не мешали ей. Один лишь Бобка с разозленного отчаяния хотел сразу достичь ее, но его остановили оскаленные морды.
Сука пошла рыскать по растоптанной траве вдоль платформы. Оберточные бумаги уже прогоркли под солнцем, а свежего населенного поезда еще не было.
Из вокзального здания вышел человек в черной форме со строгой фуражкой. Он посмотрел в сторону головы товарного и махнул туда рукой. Потом увидел замершую свору, не спеша разглядел ее и, узнав знакомца, крикнул:
— Бич! Поди сюда!
Бич дрогнул и вильнул хвостом, посомневался на месте, а сука решила, что дежурный человек может покормить ее, и подалась было к нему. Но кобели не дали. Они заподозрились, увидев, как Понурый опустил голову и обвис ушами, показывая, что он не интересуется человеком, даже не прислушивается к нему — вот даже уши не насторожил, а бежит своей дорогой. И он действительно потрусил от здания, будто в ту сторону и направлялся. Кобели и сами догадались: «Уходим отсюда — человек смотрит».
Рыжий заворотил плечом голову суки, и она вновь побежала вдоль платформы, мимо запертых будок, отхожих и мусорных мест, мимо длинного сарая с эстакадой под низким козырьком крыши, — но ничего путного не нашла. Дальше начинались домики среди жухлых садов, там помойки скудные — там в каждом дворе свой законный пес.
И суку опять потянуло в лесную прохладу. Прыгая поперек путей, свора устремилась за ней. Цепной враскорячку расставлял передние лапы. Шматок оскользнулся на рельсе, испуганно взвизгнул и оглянулся. Под присмотром Рыжего и Бича сука забежала под один из вагонов в хвосте поезда. Бобка обогнал всех стороной и ухнул вниз по насыпи, чтобы первым встретить суку.
Но та чего-то задержалась под вагоном — может, утешилась тенью и решила тут передохнуть. Бобка взобрался обратно. Сука постояла немного и присела на прохладный песок между шпалами. Кобели выстроились с двух сторон вдоль рельсов. Бобка забежал под вагон и приластился к суке, домогаясь поднять ее.
Та в ответ оскалилась. Рыжий, разъярившись Бобкиной прытью, взвился на него — но стукнулся головой о железку и примолк. Сука вскочила и отбежала в укромное место под вагоном — между колес. За ней переместились кобели и передними лапами утвердились на рельсах. Сука не решалась сесть; просто стояла, пережидая. Теперь осмелел Бич. Скалясь половиной морды на Бобку, он подошел к суке, вскинулся передними лапами — и, как и Рыжий, ударившись о днище, отошел в ряд с остальными, но был теперь ближе всех к суке. Его лапы уперлись в рельс у самого колеса.
Сука не собиралась выбегать из-под вагона, убедившись, что ей там надежней.
Прочие кобели перебрались на шпалы между рельсами; иные присели в отдалении, а вожаки и пара средних кобелей принялись облаивать суку за то, что она всем такая недоступная. Они лаяли на нее в два ряда — и друг на друга, вторя: «вот-вот!» — они все понимают, «вот-вот-вот!» — они теперь сплотились в своей обиде. Лишь Бобка и напротив него Рыжий с Бичом нет-нет да и ужесточались с лая на рык, не решаясь, однако, сцепиться под вагоном, больно наказывающим по темени.
Так они лаяли, а сука ждала в уюте, потом снова села и даже прилегла — как вдруг несколько внезапных звуков оборвали кобелий лай. Вначале был крик Дежурного: «Бич! Бич!», — вслед за ним гуднуло на другом конце поезда, будто пробасил огромный шмель, и оттуда, от головы, покатился, стал быстро нарастать грохот неподвижных вагонов. Станционные псы знали это наползающее громыхание; сразу после него начнется большое движение: пойдут вагоны — и надо быть начеку. Псы вздрогнули, а в следующий миг, когда грохот не дошел еще до середины поезда, уже отпрянули врозь — и шавкотня, подброшенная чутким испугом, и кобели, что были ближе к колесам, и чуть припоздавшая сука — она дернулась с места, когда гром докатился до их вагона.