— Знаю, — кивает Маркиз. — Попадался мне... Он служил оккупантам. Наци знают о нем кое-что, держат в руках.
Мне все же странно... Да, я один спасся, вышел живым из могилы. Но ведь были же немцы-конвоиры. И другие немцы, отдававшие приказы...
— Конвоиров расстреляли, — говорит Маркиз. — Дело обычное, Мишель. Лишних свидетелей постарались убрать. А теперь, выходит, никаких не нашлось у Карнаха. Ведь двадцать лет прошло, как никак.
— И не каждый немец станет помогать Карнаху, — вставил Этьен.
Да, верно. Я ведь читал... Где-то в Австрии есть озеро, где фашисты спрятали контейнеры с ценностями, с архивами гестапо. Да, свидетелей уничтожали. Ничего удивительного... Просто мне трудно поверить, что я в каком-то исключительном положении. В мирное время я стал человеком самой что ни есть обычной судьбы. Служу в проектном бюро, хожу к девяти часам на работу. Пешком, для моциона, всегда по тем же улицам...
— Карнах сам, конечно, не сунется тебе на глаза, — говорит мне Маркиз. — У него тут должен быть кто-то... Человек, рассчитывающий на твое доверие.
Он не назвал Пуассо. И никто из нас не назвал его. Но это имя словно обозначилось в воздухе перед нами, и каждый прочел его. Имя малыша Пуассо, нашего воспитанника, фронтового товарища... Оно обычно произносилось легко, се улыбкой. А теперь выговорить его вслух — значит вынести приговор.
И в тот же миг я подумал и об Анетте. Эти два имени рядом, их не разделить при всем желании... Пуассо зовет меня к себе, настойчиво зовет, а Анетте это, однако, не нравится. Может, я напрасно обиделся на нее тогда...
— Ты не забыл, Мишель? — сказал Этьен. — В воскресенье тебя ждут в пансионе.
— Да, — сказал я. — Пуассо надеется взять у меня интервью. На линии Германа. Он ведь отвадил всех репортеров, взялся беседовать со мной сам, а потом позвать их...
— На пресс-конференцию, — сказал Этьен.
— Да, вроде...
— Ну, нам-то незачем ждать воскресенья, — решил Маркиз. — Я ночую у тебя, Этьен, если ты не против. Завтра утром мы с Мишелем отправимся... Авось ты все-таки вспомнишь, Мишель.
Мы идем по лесу, все трое, разговариваем тихо — ведь фронт близко. Мы продолжаем беседу в комнате Этьена, голова к голове.
— Но я же ничего не знаю, — повторяю я. — Мы не прикасались к чемоданам.
Чертовски жаль, конечно. Но побывать на линии Германа мне надо.
— Никто тебя не неволит, — говорит Этьен. — Ты не обязан лезть в это дело.
— Перестань, пожалуйста, — говорю я.
Маркиз вынимает из бумажника портрет Карнаха. Я долго разглядываю его, на всякий случай. Он в белой рубашке, темноволосый, с острыми усиками, концами книзу. Карнах тревожно обернулся, и фотограф-аргентинец, следовавший за ним по пятам, успел нажать спуск своей камеры.
— Надо бить тревогу, — говорит Этьен. — Как по-твоему, Маркиз? Будем собирать народ.
Он выдвигает из-под стола стальной сундук и отпирает его.
— У нас как-никак имеется организация... Да, ветераны не забывают свой отряд. А ты как думал, Мишель?
Я пробегаю списки. Я словно шагаю вдоль шеренги, всматриваюсь в лица, чтобы найти свое место в строю. Ох, как обширна сейчас наша дислокация, как далеко мы рассыпались в разные стороны по сигналу отбоя, мира! Один живет в Австралии. Товарищи в Брюсселе, в Намюре, на фламандской низине, на волнистых равнинах Брабанта, на виноградниках Шампани и у пиренейских глетчеров, на Маасе и на Мозеле, на Луаре и на Сене...
— Вызову тех, кто поближе, — говорит Этьен.
Он раскладывает на столе бумагу, конверты, неуклюже обхватывает шариковую ручку, — непривычны к ней его крупные, огрубевшие пальцы.
— Места знакомые, Мишель?
Странное дело, мне легче вспоминать, закрыв глаза. До чего все изменилось!
Я думал, что линия Германа, как только я увижу ее, заставит меня резко, с болью пережить снова последний плен и ужас той ночи, пронизанной холодным ветром, рассеченной прожекторами. Да, закрыв глаза, мне нетрудно ощутить смертельную усталость, лопату в онемевших руках. Она, словно живая, сама долбит твердый, промерзший сверху грунт, ударами отбивает время, злобно приближает меня к концу. Ведь пленных партизан не отпустят живыми, — тюремщики сказали нам это. Неизвестно только, где нас прикончат — здесь же, у вырытых траншей, или увезут куда-нибудь...
Конечно, не будь высоковольтной передачи... Она-то и перечеркнула прошлое. Холмы, перелески стали маленькими под великанами-опорами, широкая просека распахнула завесы зарослей, открыла селение вдали, — мирные черепичные крыши, остриё колокольни, негаснущий огонек бензостанции.