— Поругались, — сказал Маркиз.
Мне тоже так показалось. Тут вспомнилось самоуверенное «так и есть» Маркиза. Не хочет ли он сказать, что предвидел?
Я и тут не спросил. По-прежнему что-то мешало мне.
Маркиз не ошибся, они действительно повздорили.
— Зажигание бунтует, — оправдывался Андрэ. — Я и так и этак... Давайте вкатим машину, а? — Он посмотрел на Маркиза, потом на меня. — Не стоит бросать ее там, у шоссе...
— Ну вот, извольте, — ворчал Пуассо. — Всем надо впрягаться... Поменьше бы бегал за девчонками...
— Ладно, — бросил Маркиз весело. — Небольшое упражнение не помешает. Куда тебе вздумалось мчаться?
— В Тонс, — ответил Пуассо.
— Туда автобус скоро... — Андрэ взглянул на часы и прибавил с вызовом: — Через семнадцать минут.
— Видишь, — примирительно сказал Маркиз. — Значит, дело поправимое.
— Не важно, — ответил Пуассо. — Я думал, успею в редакцию. Все равно сегодня уже поздно.
— Конечно поздно! — воскликнул Андрэ. — Репортеры сидят с женами у телевизоров. Это не столица.
— А ты помолчи, — отрезал Пуассо.
— С удовольствием, — ответил Андрэ.
С губ Маркиза не сходила улыбка, — он понимал этот разговор гораздо лучше, чем я.
Машина застряла у самого въезда на шоссе, и мы помучились с ней, все четверо.
Мы вкатили ее под самый фонарь, и Андрэ принялся налаживать зажигание.
— Ночуете здесь? — спросил Пуассо.
— Да, — кивнул Маркиз. — Если позволишь.
Меня бросало из одной крайности в другую, я то отгонял всякие дурные мысли, то выискивал недосказанное за каждым словом. Маркизу не до меня, он помогает Андрэ. Пуассо словно провалился, его шаги заглохли где-то в недрах пансиона. Из окна я увидел, как Маркиз хлопнул Андрэ по плечу и громко расхохотался.
Тем временем в пансионе существовал другой мир, едва касавшийся моего сознания в тот вечер. Чей-то бас внизу, у конторки, заказывал по телефону Цюрих. Пожилая пара в черном следила за матчем бокса на голубом экране. Да, настал час телевизора, этого диктатора вечеров во всем цивилизованном свете. К телевизору шествовал толстяк в охотничьей курточке, лопавшейся пониже спины, и стайка девушек, болтавших на летцебургеш — диковинном диалекте герцогства Люксембург.
— Пуассо ни черта не смыслит в машине, — сказал Маркиз, входя в нашу комнату. — Его можно обвести вокруг пальца, как ребенка. Что Андрэ и учинил.
— Так зажигание...
— В полном порядке. Андрэ три пота с нас согнал, негодяй! — Маркиз налил в стакан воды и выпил залпом. — Для правдоподобия. Я простил его.
Только теперь осветились для меня события этого сумасшедшего вечера. Пуассо действительно собрался в Тонс. В редакцию или нет — другой вопрос. Его трясло от спешки. Но Андрэ не пожелал везти такого Пуассо. И Пуассо сник, выдохся. Он мог бы уехать в автобусе, мог проголосовать на шоссе, наконец. Нет, не решился...
— Я не знаю, какая у него роль, — сказал Маркиз, — но я уверен, Мишель, она мелкая. Такие, как Пуассо, крупно не ставят. Они — по маленькой... А Андрэ просто прелесть. Он неспроста дал гудок, просигналил нам, чтобы мы были начеку... Знаешь, что он заявил мне? Я, говорит, ни за какие деньги не стану работать вслепую. Ни на кого! Я не пешка!
Мы оба заговорили об Андрэ, оживленно, перебивая друг друга, чтобы легче было молчать о другом. Чтобы заглушить в себе боль за бывшего соратника, не давать воли догадкам, сохранить справедливую трезвость ума.
Маркиз возвышался надо мной, касаясь коленями кровати, и говорил:
— Я позвонил Этьену. Как только соберутся наши, пускай едет сюда с ними... Добьемся толку, надо надеяться, всей-то компанией. Не тот пенек, так другой, важно, что есть ориентир... Вставай, Анетта нам даст кофе!
— Анетта здесь?
— Лежебока! Она еще вчера вернулась.
А я не слышал...
— Может, вашему величеству принести кофе в постель? Нет? Тогда поднимайтесь.
Настроение у него превосходное.
— Я и полицию предупредил. Лаброш доложит префекту, на всякий случай... Рисковать мы не можем. Хотя вряд ли нам помешают. Не война все-таки...
— Ты оптимист, Бернар, — сказал я, вскакивая.
— И это говоришь ты? — воскликнул он. — Мишель, ты, наверно, был вчера невнимателен...
Почему бы не остаться там, за барьером ночи, всему вчерашнему! В комнату рвется день, и хорошо, если бы он вымел вместе с тенями и все недомолвки, все подозрения... Что до меня, то никакие сокровища не вознаградят меня за потерю товарища, боевого товарища. Пуля свалила его или другое оружие, похитрее, оружие, жалящее в самое больное, самое слабое место человека...