— Вчера он хотел ехать в Тонс к Вервье, этому адвокату, и уговорить их отказаться от затеи... Все пропало, все раскрыто... Каково, Мишель! Он получил бы пулю, как тот несчастный... Как Дювалье... Господи, Мишель, какая я была слепая! Боши вели себя на земле Пуассо, как на собственной, он разрешал им. А когда он покупал... Я удивлялась, зачем нам старые окопы. Он говорил: ты не понимаешь, это привлекает туристов...
Она говорила, а передо мной возник прежний Пуасоо. Малыш Пуассо, неловкий, губастый парень, державший свой трофейный пистолет-пулемет, как палку. Малыш Пуассо, порой сердивший нас, чаще потешавший, но, как нам казалось, искренний, не способный на подлость.
— Хорошо, что он спохватился, Анетта, — сказал я.
— Он раньше должен был, раньше...
— Ничего, Анетта. Если только он ничего не скрыл...
Анетта поняла.
— Я тоже спрашиваю себя, Мишель... А как ты считаешь?
Этот же вопрос, наверно, занимает и Маркиза, — там, в кабинете, в конце коридора, откуда не слышно ни звука. Что я могу сказать? Меня столько лет не было тут... Никогда не воображал Бобовый король, что ему придется всерьез судить и рядить.
Но мы все — товарищи Пуассо — сейчас судьи. Обязанность, которую никто не может с себя снять.
Анетта смотрит на меня. Глаза у нее сухие. С чего я взял, что она собирается заплакать! Непохоже это на нее. Она ждет моего ответа.
— Теперь он обжегся, — говорю я.
Анетта вздыхает.
— Дай-то бог! — говорит она.
Дверь кабинета приоткрылась, потом жестко захлопнулась, заглушив фразу Маркиза, прорвавшуюся было к нам. Мы замерли. Этот голос, отсеченный дверью, почему-то встревожил нас. Протянулось еще с полчаса, прежде чем они вышли, а потом нестерпимо долго приближались их шаги в коридоре.
Наконец я увидел Пуассо — смущенного, не решающегося поднять глаза, и Маркиза.
В зале как будто обновился воздух, как бывает после сильного электрического разряда. Маркиз еще не произнес ни слова, но я почувствовал, что он доволен беседой. Он был бы другим, он не держался бы так легко, он не посмел бы принести к нам спрятанную в уголках губ улыбку, если бы мы потеряли товарища.
В тот день, когда из каменистой, клейкой, тяжелой почвы на линии Германа вынули первые чемоданы, набитые банковским добром — долларами, английскими фунтами, а кроме того, документами гестапо, — наша делегация собралась в столичном аэропорту, готовая к отлету.
Провожала меня одна Анетта.
— Этьен страшно занят, ты простишь его, — сказала она. — А Пуассо хотел приехать, но струсил.
— Напрасно, — сказал я.
— Ему стыдно, Мишель.
В здании аэропорта, в огромной стеклянной коробке, протянул свои улицы и переулки пестрый торговый городок, беспошлинный, стоязычный, донельзя самодовольный. Он навязывает свои найлоны, свои джины и виски, свои ананасы и зажигалки, свои сувенирные пепельницы в виде мельниц и башмачков. Десятки одинаковых стюардесс показывают, как одна, свои зубки, свои розоватые щечки кинозвезд — плакатные на фоне плакатных подарочно-веселых самолетов. А за стеклянными стенами с грохотом приземляются и взлетают настоящие самолеты, тех же расцветок, но усталые, озабоченные, всегда недовольные землей.
Я злюсь на все это. На тоскующий рев моторов, на рекламных стюардесс, которые ждут меня, торопят меня, на репродукторы, которые то и дело перебивают нас.
— Это хорошо, что ему стыдно, — сказал я.
Самолет из Мехико из-за плохой погоды опаздывает на полтора часа. Черт с ним, пусть опаздывает!
— Ты любишь его? — спрашиваю я вдруг.
Когда так мало времени, надо говорить о самом важном или совсем не говорить.
— Он мой, Мишель. Нет, я никогда не любила его так... как тебя. Это материнское, наверно. Я думала, что дам ему счастье. Для матери радость — взять ребенка за руку, вести его, беречь его...
— Дети растут, Анетта.
— Да, да! А Пуассо... Он до многого так и не дорос. Я виновата, меня это забавляло. Я, наверно, плохая мать, мне нельзя доверять детей.
Прибыл самолет из Женевы. Об этом событии надо сообщить на трех языках. Отлично, хватит шума!.. Какое нам с Анеттой дело до самолета из Женевы!
— Я почти не видела тебя, Мишель...
Она не жалуется, она не хочет огорчать меня в эти минуты, но и догадываюсь: ей стало труднее с Пуассо.
— Не пропадай больше, Мишель.
— Нет.
— Ты пиши нам.