– Ну, будет! – перебил он. – Кашель мой – сущие пустяки, не смертельный. Если придется мне умереть, то никак не от этого кашля.
– Что верно, то верно, – сказал я, – и мне вовсе не желательно пугать вас по-пустому, но все же осторожность не мешает. Глоток этого медка защитит нас от сырости.
Я отбил горлышко у одной бутылки, которую взял из целого ряда лежавших на песке.
– Пейте, – сказал я, подавая ему вино. Он поднес его к своим губам с усмешкою, отпил и кивнул мне приятельски, при чем колокольчики его опять зазвенели.
– Пью в память покоящихся здесь! – произнес он.
– А я за ваши многие лета! – ответил я.
Он снова взял меня под руку, и мы пошли далее.
– Что за громадный склеп! – заметил он.
– Род Монтрезоров был многочислен и считался великим, – ответил я.
– Я позабыл ваш герб?…
– Большая золотая человеческая нога на лазоревом поле; она попирает ползущую змею, вонзившую жало в ее пяту.
– А девиз?
– «Nemo me impune lacessit»[1].
– Славно! – проговорил он.
Вино искрилось у него в глазах; колокольчики позванивали. Медок заставил разыграться и мое собственное воображение. Мы прошли среди куч костей, нагроможденных вперемежку с старыми доспехами и бочонками, до самых отдаленных окраин склепа. Я снова остановился и ухватил Фортунато за руку повыше локтя.
– Посмотрите вы на селитру! – сказал я. – Масса ее увеличивается. Она покрывает своды как мох. Мы теперь под руслом реки. Капли просачиваются и шуршат среди костей. Воротимся, пока не поздно. Ваш кашель…
– Вздор это, – перебил он. – Идем далее, но еще бы один глоток медка…
Я отбил горлышко у бутылки Де-Грава и подал ее ему. Он осушил ее разом, и глаза его загорелись диким блеском. Он расхохотался и швырнул бутылку вверх с каким-то непонятным для меня жестом. Я посмотрел на него с удивлением; он повторил тот же выверт, – очень смешной.
– Не понимаете? – спросил он.
– Не понимаю.
– Так вы, значит, не принадлежите к братству!
– К какому?
– Вы не масон.
– Масон, масон, – сказал я.
– Вы?… Не может быть. Вы, каменщик?
– Уверяю вас.
– Покажите знак.
– Вот он, – сказал я, высовывая лопату из-под своего плаща.
– Вы шутите! – воскликнул он, отступая на несколько шагов. – Однако пойдем к амонтильядо.
– Ваша воля, – сказал я, пряча снова лопату под плащ и беря его под руку. Он тяжело опирался на меня. Мы шли далее, то спускаясь, то поднимаясь опять выше, пока не достигли глубокой ниши, в спертом воздухе которой наши свечи едва мерцали. В конце ее находилась другая, меньшая; стены ее, с трех сторон, были заставлены костями до верха, как в больших парижских катакомбах. На четвертой стороне, они лежали беспорядочной кучей, через которую, далее, виднелось еще помещение, фута в четыре глубиною, в три шириною и вышиною в шесть или семь футов. По-видимому, это не была нарочно для чего-нибудь устроенная ниша, а просто промежуток между двумя колоссальными устоями, на которых покоился, с этой стороны, свод катакомб, заканчивавшихся здесь толстою, гранитною стеною.
Фортунато старался разглядеть глубь этой норы, поднимая свечу, но напрасно; при ее слабом мерцании, нельзя было рассмотреть ничего.
– Ступайте, – сказал я, – амонтильядо там. Что касается Лукези…
– Лукези невежда! – перебил он, подвигаясь нетвердыми шагами вперед. Я следовал за ним по пятам. Он ткнулся в гранитную стену и остановился в тупом удивлении. В то же мгновение я бросился к нему и приковал его к стене: в ней были две железные скобы, вбитые на расстоянии двух футов одна от другой в горизонтальном направлении; на одной из них была короткая цепь, на другой висячий замок. Я прикрутил его в одну минуту; он был слишком ошеломлен, чтобы оказать мне какое-нибудь сопротивление. Вынув ключ из замка, я вышел из ниши.
– Пощупайте стену, – сказал я, – вы убедитесь, что она вся в селитре. Действительно, здесь страшно сыро. Позвольте мне попросить вас еще раз воротиться. Не хотите? Так я принужден вас оставить; не прежде, впрочем, чем окажу вам услуги, какие могу. – А амонтильядо? – проговорил он, все еще не придя в себя.
– Ах, да, амонтильядо! – повторил я, отбрасывая в сторону кости, под кучей которых находились кирпичи и известка. С помощью моей лопатки и этих материалов, я принялся быстро замуровывать вход в углубление. Но, не успев еще доложить первого ряда кирпича, я понял, что опьянение Фортунато уже значительно уменьшилось. Первым доказательством того был жалобный крик, раздавшийся из глубины ниши. Это не был крик пьяного человека. Потом наступило полное молчание. Я положил второй, третий, четвертый ряд и услышал неистовое бряцанье цепью. Этот звук длился несколько минут, в продолжение которых я мог вдоволь наслушаться его в свое удовольствие, потому что присел, чтобы отдохнуть от работы. Когда шум стих, я принялся снова за нее и сложил пятый, шестой и седьмой ряд кирпича. Стенка доходила уже мне до груди; я приподнял тогда обе свечи, озарив их слабыми лучами того, кто находился там, в глубине. Раздавшиеся внезапно, один за другим, страшные вопли заставили меня даже отшатнуться назад. На минуту, я потерялся, почувствовал страх, даже обнажил свою шпагу и стал размахивать ею, но тотчас же успокоился и продолжал свое дело. На крики я отвечал своим криком; они усиливались, я вторил им еще громче и громче, и достиг своей цели. Тот стих. Была уже полночь, когда я доложил десятый ряд. Я принялся за одиннадцатый, последний; оставалось укрепить только крайний кирпич, как, вдруг, слух мой был поражен хохотом, от которого волоса поднялись у меня дыбом на голове. Потом раздался голос, совсем не похожий на тот, которым говорил прежде благородный Фортунато: