Шестнадцать часов — с 5 ч. утра до 9 ч. вечера — мы, голодные и мокрые, пролежали в яме без движения. В лесу, кругом, была тишь, только один раз послышался отдаленный звук собачьего лая. К вечеру, в довершение всех бед, на нас напали тучи болотных комаров.
В 9 часов дождь прошел и выглянуло ясное небо. Я встал, расправил кости, вынул компас и, нацелив стрелку, повел мой «отряд» в дальнейший путь. Шли мы очень долго, то ныряя в болотах, то пробираясь сквозь гущу колючего можжевельника. В клубах поднявшегося тумана великанами высились огромные сосны и густые ели… Переходили много раз узкие тропы, часто со свежим конским следом.
«Патрульная дорожка», — не без тревоги в душе думали мы… Пересекли несколько просек. С большой опаской прошли несколько открытых полянок. Не без удовольствия ныряли в гостеприимную темную чащу, еще и еще увязали в болотах. К часу ночи мои спутники взмолились:
— Да верно ли мы идем? Может, заблудились?.. Давайте искать деревню, чтобы поесть.
— Я больше не могу идти от голода, — наконец категорически заявил Дима.
Я убеждал моих юных друзей еще сделать одно усилие, собрать все силы; лгал им, говоря, что слышу уже шум реки… Но около 2 часов ночи действительно вдали за чащей леса послышался глухой шум реки… Лес кончался. Мы вышли на какой-то туманный луг, на краю которого за изгородью виднелись сараи и дома.
— Не стоит обходить, гайда бегом через луг!..
Бегом взяли изгороди и канавы. За лугом оказалась опять густая чаща. Идем наконец лесом на усиливающийся речной шум. Вот, наконец, и большой обрыв, под обрывом болотистая долина и через нее серебро блестящей в тумане Сестры-реки.
На финской стороне пели и перекликались кукушки… Слышались всплески на повороте реки…
Минуту мы молча стояли у обрыва, словно не веря открывшейся речной долине, потом с бьющимися от радости сердцами стали спускаться по круче, хватаясь за ветки и кусты.
Ласково и нежно журчали струйки Сестры…
Черный бор на обрыве русской стороны был глух и нем, насупившись черной шапкой.
Секунда раздумья, и я прыгнул в реку… Обожгло холодом… Вода оказалась по грудь. Подняв высоко маузер, скользя по камням, я пробирался на другой берег. Течение сильно валило.
За мной бросились в реку и Дима с Сергеем. Сергея, самого малого из нас, течение сбило с ног. Дима подхватил его:
— Ну, Сережка, не пускай пузыри! — и вынес его на противоположный берег.
— А ты уверен, что это действительно — Сестра? — спросил Дима, когда мы уже переплыли реку.
Я молча указал ему на красный пограничный столб с гербом Финляндии и щелкнул маузером, выбрасывая патрон из ствола.
— Знаешь, я должен сказать тебе, что все время сомневался, что ты нас выведешь к границе… Здоров ты, хоть и худ и выглядишь паршиво, а выносливее нас с Сережкой…
У пограничного столба Сергей поднял кулак в сторону лесистого обрыва на русской стороне и отсалютовал ГПУ наганом… Гулко раздался выстрел над спящей речной долиной.
Все было позади — тревоги, опасности, усталость… Страшное напряжение сил и нервов сменилось знакомым чувством — пустоты и тишины после боя… Мы шли вдоль Сестры по гладкой утоптанной тропинке…
Несется пение кукушки… Опять этот клик тоски и печали северных лесов, опять эта песня об ушедшем без возврата…
ОБ ЭТОЙ КНИГЕ
«В борьбе за Родину нельзя отделять свою судьбу от судьбы Родины. Одно надо помнить: Россия поругана, гаснут Божьи огни на её алтарях, владеют ею нечестивцы, стремящиеся стереть русский дух с лица земли».
«Категорически отрицаю мертвую мораль всепрощения, может быть, и очень прекрасную в идеале, но в действительной жизни выгодную только для мерзавцев и преступников всякого рода. Нет, русские дети, не забывайте никогда, что сделали с вашей Родиной, с вашими отцами, братьями, сёстрами и матерями, с вами самими. Если мы окажемся способными это забыть и простить, то, значит, мы были достойны того, что с нами сделали».
«Как возможно не противиться народу, который восстал для того, чтобы лишить нас свободной самобытной жизни и насильственно подчинить нас чуждым нам формам и велениям?
Ведь это значило бы отречься от того, ради чего вообще только и стоит жить на свете, отречься от самозаконного служения духу. Это было бы уже не щедростью, а духовным самоубийством.