Сорок одна. Сорок две… Сорок пять секунд…
Нет! Больше ждать нельзя. Они попались!
И Тимофей сперва полз по-пластунски, а потом кубарем скатился на дно ущелья к берегу речки.
Он знал, что сейчас командир отряда злится за самовольство. Но перед Кравцовым были теперь только мост и эта будка, в которой вот уже пять минут, да каких пять — целую вечность! — творится неизвестно что!
Это ему и всему отряду, напряженно ждавшему в засаде, показалось, что их посланцы находятся в будке очень долго. А те пробыли там ровно столько, сколько надо было, чтобы Ежо выхватил из-за пазухи пистолет и застрелил вошедшего с ним часового. А Вожена в это время выстрелом из своего пистолета убила отдыхавшего на топчане его сменщика.
Тимофей только подполз к мосту, как дверца будки распахнулась настежь и оттуда выскочили Вожена и Ежо. Схватив салазки, они исчезли под мостом.
Кравцов лежал за мостом и видел черную, блестевшую от солнца дорогу к казармам и дальше, к городу, дома которого белели вдали. Заглянув под мост, он увидел, как ловко и быстро Ежо пристраивал свои салазки под железобетонной опорой и даже не посматривал в лес, откуда в случае опасности ему должны подавать сигналы.
«Ежо, не бойся, я с тобой!» — так и рвалось с языка Тимофея, но он удержался, промолчав, чтоб не отрывать друга от работы.
Оставалось пристроить мину, когда в километре от моста, возле казармы, взвыла сирена и к стоящему на дороге автомобилю саранчой устремились немецкие солдаты.
— Ежо, я здесь! — нарочито весело сказал Кравцов. — Тебе полминуты хватит?
— Тишькоо! — обрадованно отозвался Ежо. — Ты тут, хорошо, успею!
Он даже не глянул вверх, на скалу, где неистово качалась маленькая березка — сигнал тревоги.
Автомобиль взревел и рванулся с места на полной скорости. Тимофей хотел крикнуть что-то другу и его напарнице.
Но те уже выскочили из-под моста, разматывая клубок бикфордова шнура. Ежо поджег кончик шнура и, подбежав к Кравцову, хлопнул его по плечу:
— Я знал, ты прибежишь!
Ухватив Божену за руки, они изо всех сил побежали прочь от моста по дороге. На гору здесь карабкаться теперь было опасно, надо было убегать по ущелью, которое неподалеку заворачивало вправо. Навстречу попалась старуха, и они ее вернули, сказав, что через мост нет хода.
Не успели они скрыться за этим поворотом, как сильный взрыв потряс все ущелье. И тут же, словно эхо, раздался пулеметный шквал. Это гитлеровцы стреляли с машин, несшихся к мосту.
Но теперь эта стрельба не пугала партизан. Мост уничтожен. Преследование невозможно.
В расщелине, где не опасна была даже минометная стрельба, друзья остановились передохнуть.
— Зря ты так… рисковал! — с трудом переведя дыхание, заговорил Ежо.
— Молчи! — строго сказал Кравцов. — Больше я тебя одного на опасное дело не пущу. Раз поклялись, то и жить вместе, и умирать вдвоем!
— Нет, лучше совсем не умирать! — вмешалась Вожена.
— Я за это! — с радостью поддержал ее Кравцов.
Точно по заказу партизан и жителей Теплиц пошел снег, закружилась вьюга и занесла все дороги к местечку.
На месте разрушенного моста фашисты поставили столб с фанеркой, на которой по-немецки и по-словацки было написано огромными буквами:
«Путь закрыт! Партизанская долина».
КТО КОГО ПЕРЕВОСПИТАЛ
Ефрейтор Ганс Брюнер видел, что русские, в доме которых он поселился на время работы в районной полиции, люто ненавидят его. И все, что ему нужно, делают только по большому принуждению, из страха.
Но однажды, возвратясь домой, Ганс увидел, что его мотоцикл стоит на деревянной подставке и блестит, как новенький.
— Гут, гут! — похвалил он Гаврюху, который сидел в сторонке и соломой вытирал засаленные пальцы.
Такой поворот в поведении хозяйского паренька, который до этого волком косился на постояльца, немец приписал своему умению перевоспитывать русских. Хотел было даже угостить этого лохматого, нахохленного молчуна таблеткой сахарина, да раздумал: русские должны работать на завоевателей безвозмездно, они покоренное племя, рабы. Ганс сел на толстое бревно под стенкой дома, служившее скамьей, и выразительно показал руками на запыленные сапоги, мол, почисть.
Гаврюха, потупя голову, сходил в дом за щеткой и кремом. Молча и все так же не поднимая глаз на фашиста, начистил ему сапоги до мотоциклетного блеска.
Немец подошел к мотоциклу, остановился, как бы сравнивая блеск сапог со сверканием машины, и бросил несколько слов, перевести которые Гаврюха не мог, но догадался — требует так делать каждый день. В знак согласия Гаврюха мотнул своей давно не стриженной головой, но, как показалось гитлеровцу, как-то с угрозой ухмыльнулся.