Так, прислушиваясь и принюхиваясь, осторожно встал. Хм. Не больно. Наклонился влево-вправо. Поприседал. Не больно! Блин! Скажу больше! Я себя настолько хорошо очень давно не чувствовал! И тело уже не как чужое, а вполне нормально ощущается. Весь в надеждах решил протестировать речь:
– Овеа… оверка… П-п. Пр-р-ровека…
Ура! Почти получилось! Заработало! Продолжим:
– Ас, аз, раз. Раз, ва. Раз, два, три!
В этот момент меня прервали. С соседней лавки приподнялась еле различимая в темноте фигура и знакомым голосом прошептала:
– О! Ты уже стоять можешь? А мы думали, что дня три пластом пролежишь. Уж очень сильно тебя побили.
Ха, походу, это тот человек, что меня водой поил. Душевный. Сострадательный. Поэтому ответил со всем вежеством:
– Огу. Олько оворю ы-ы есе похо.
Собеседник глухо выругался:
– Вот сволочи, так измордовать пожилого человека, что он аж разговаривать с трудом может. Ни стыда, ни совести у них нет.
После чего, немного помолчав, спросил:
– А за что тебя так?
Я хмыкнул:
– За то, что оказал, что не шит. Э-э… не ж-жид.
Не! Мне прямо нравится этот мощный прогресс в устной речи. Глядишь, через часик уже вовсю болтать смогу! Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. А мужик, пытающийся переварить мои слова, решил уточнить:
– Это как – показал?
Я продемонстрировал. Сокамерник пару секунд непонимающе приглядывался, потом чиркнул спичкой и, сдерживая рвущийся смех, прохрюкал:
– Ну ты, старый, умеешь пошутить!
В этот момент из ближнего угла недовольный голос посоветовал нам заткнуться и не мешать спать. А мужик, по-прежнему светя спичкой, понизив голос, быстро сказал:
– Вон там на столе миска с кашей. Тебе оставили. Ложка есть? Хотя откуда у тебя… На вот, держи. Иди, поешь.
И сунув мне в руку обгрызенную деревянную ложку, улегся на свою лавку.
Что сказать – каша была не вкусная. Хлеба не было вовсе. Но в желудок что-то упало, от этого жизнь стала радостней и веселее. После завтрака (ну, будем считать, что это завтрак) я вернулся на свое место и как-то незаметно опять уснул.
Глава 3
Когда проснулся, стало достаточно светло и можно оглядеться. Да уж – помещение достаточно большое. Два окна. Вдоль дальней стенки деревянные двухэтажные нары. Возле ближней стены стоят широкие лавки. Посередине большой стол с лавками поуже. На столе стоит несколько оловянных (судя по цвету) мисок и кружек. Там же установлен солидный бак. Наверное, с водой. Параши, что характерно, нигде не видно. А нет – видно. Это оказалась небольшая деревянная бадья с крышкой. И народу в камере было человек пятнадцать. Точно сосчитать не успел, так как дверь открылась, и появившийся на пороге усатый охранник в синем мундире спросил:
– Селиверстов кто? Харч тебе жена передала.
– Туточки! Туточки Селиверстов!
К усатому подскочил толстенький мужик и, получив узелок с тем самым «харчем», потащил его в свой угол. А я удивился простоте и незамысловатости действия. Надо же. Сидим в контрразведке, а тут еду спокойно передают. И, судя по завязкам на этом узелке, ее даже не досматривали. Хотя в первый раз я удивился ночью, когда мой собеседник спичками чиркал. То есть что получается? Здесь спички не конфискуют при посадке? А может, еще и ножи оставляют? Ну, чисто для того, чтобы колбаску домашнюю порезать. М-да, царским сатрапам надо еще работать и работать над собой…
В этот момент у меня чуть глаза не выпали, потому что давешний мужичок, вместе с тремя своими кентами, уселись за стол, и один из них, достав небольшой перочинный ножичек, принялся нарезать полученное в передаче сало. Пф-ф… Это действительно тюрьма?
А пока я наблюдал за сей удивительной картиной, ко мне подошел давешний поитель, вместе с каким-то худым, очкастым парнем. Наконец-то познакомились. Добрый человек звался Митрофаном Гавриловичем Ильиным. Очкарик – Сергеем Андреевичем Бурцевым. А я по привычке представился только фамилией, которая по жизни и позывным была:
– Чур.
Худой Бурцев удивился:
– Э-э… как это – Чур? Просто Чур? А это имя или фамилия?
Эх! Кто бы еще знал, как слово наше отзовётся! Глядишь, и история пошла бы по-другому. Но что случилось, то случилось, потому что я, возможно из-за какой-то распирающей и бурлящей внутри энергии, решил приколоться:
– Это имя.
– А отчество?
Вот ведь упорный. Ухмыльнувшись и уже практически не глотая буквы, ответил:
– Паень, поерь, имени вполне достаточно!
Собеседники мою позицию поняли и настаивать не стали. Зато пояснили, кто есть кто в нашей камере. Толстенький поедатель сала со товарищи чалился за спекуляцию. Трое, играющие в карты на нарах, вроде как воры, сдуру грабанувшие личные покои его высокопревосходительства генерала Бубенцова и взятые с поличным. Еще трое, сидящие с другой стороны нар, обряженные в военные мундиры без погон, тоже воры. Но с претензией. Это интенданты. Молоденький боец, стоящий возле окна, – дезертир. Сидящий в углу и ни на кого не обращающий внимания здоровый парень в черкеске, это вроде какой-то абрек-головорез. По-русски он не говорит, поэтому конкретики нет. Очкарик оказался заезжим студентом, которого приняли в контрразведку за революционную агитацию. А Митрофан был машинистом на паровозе, испортившим свое орудие производства. Случайно. Не нарочно. Но проходит по расстрельной статье, за саботаж. При этом Ильин виноватым себя не ощущает и надеется, что служивые люди правильно разберутся, все обойдётся и его быстренько отпустят домой. Студент, как ни странно, тоже рассчитывает на снисхождение. А за свои убеждения даже готов был провести пару месяцев за решеткой.