— Ну, расскажи, Наташа, как живешь-можешь?
— Живу, — неопределенно пожала она плечами и, скупо улыбнувшись, вздохнула: — Живу, как велят…
— С Митяем ладишь?
— Лажу… Как не будешь ладить?
— Любишь его?..
— Муж он мне, — уклончиво ответила она.
Разговор иссяк, и, чтобы не молчать, Устин, словно про себя, сказал:
— Да куда же это Митяй пропал? Давеча его видели на улице.
— А он тебе очень нужен?. — грустно спросила Наталья и села против Устина, облокотившись на стол.
— Наташа… — потупился Устин, — что ты… смеешься?
— Я?! — сказала с укором Наталья. — Нет… Нет же. Сердцу моему тяжко. С Митяем ты еще навидаешься. А со мной?.. Разве у тебя и слова сказать мне не сыщется? Сколько прошло с того времени…
Устин, словно завороженный, смотрел на Наташу, в ее теплые глаза. Сколько искренности было в том, что она говорила.
— Я ждала, Устюша… а ты хоть бы одно ласковое словечко… — заговорила она с обидой.
— Наташа! Родненькая!.. — Устин порывисто схватил ее за руки.
Она сникла и устало опустила голову.
— Только нет, не думай, Устин, ничего, — говорила она сквозь слезы, — отрезанную краюху к хлебу не приставишь. Горько мне…
— А ты думаешь, мне легче? Мне больней! Погибший я вроде и уже оплаканный. Плохо, когда мертвые приходят с погоста и видят у живых свою долю. Кто же мне обрадуется?.. В тебе, Наташечка, хоть все перегорело, все-таки свое гнездо свила… А мне… а мне казниться, глядючи на тебя…
— Не надо, Устюша. — Она подняла на Устина затуманенный взор. — Мне думается, я буду глядеть на него без радости. Будто оборвалось во мне что-то, и этак тяжко на сердце.
— Не тужи. Все пройдет.
Наталья встала, поежилась и, как бы стряхивая с себя тяжесть, облегченно вздохнула. Она накинула на плечи платок и ласково попросила Устина:
— Ты побудь. Да скинь шинель. Митяй, должно быть, сейчас придет. — Потом потупясь, тихо добавила: — Не суди Митяя, ни при чем он.
— Не малый ребенок, понимаю… Только сердцу не закажешь.
— Все пройдет… — ответила она его же словами.
И снова завязался разговор, но свободный и легкий.
Из беседы с Наташей Устин узнал, что тотчас после возвращения Митяя, перед ее выданьем, Пашковы собирались купить мельницу, но им что-то помешало: или их отговорили, или они не сторговались. Свекор частенько наведывается к ним и о чем-то подолгу беседует с Митяем. С нею очень ласков. О Митяе она говорила мало, вскользь, и неясно было, что она одобряет в нем и что порицает.
— Сквалыжный он у меня и дотошный до всего, ну, чисто цыган.
Это было сказано невесело и, как послышалось Устину, с укоризной.
— Свекор любит его за это… А вот будто и он сам.
Мимо окон мелькнула фигура, послышался хруст снега. Наталья поспешно встала. Митяй вошел в хату быстро и с озабоченным лицом, но, увидев Устина, бросил пристальный и пытливый взгляд на Наталью.
— Митяй! И где же ты запропастился, — упрекнула Наталья. — Давно человек ждет тебя. — Она даже будто сердилась.
— Кабы я знал… Здорово, Устин! — Митяй, словно деревянный обрубок, сунул Устину свою большую холодную руку. В беспокойно бегающих глазах его сейчас действительно было что-то вороватое и хитрое. Он снял малахай, ударив им об стенку, сбил снег, затем надел снова и позвал Наталью.
— Наташа, поди-ка сюда… Я сейчас, — бросил он через плечо Устину и увел Наталью в горницу.
Устина потянуло домой. Он искал предлога уйти, но вдруг насторожился и прислушался. Из горницы доносился приглушенный говор:
— Четыре меры…
— Да я что ж… как сам знаешь.
— Сготовь тут бутылочку… Устин давно тут?
— Да еще давеча…
Около хаты вновь захрустел снег. В сени, лязгнув щеколдой, вошли люди и, робко потоптавшись, остановились.
Митяй опрометью выбежал из горницы, бросив на ходу:
— Устин, ты погоди, я сейчас!
— Не мешкай! — послала вдогонку Наталья и принялась собирать на стол.
По потолку ходили, что-то тащили волоком, спускали вниз по лесенке. Устин молчал и слушал… «Дотошный», — не выходило у него из головы. А Наталья, видимо желая отвлечь Устина от шума, жаловалась:
— И вот всегда-то он какой-то неуемный. И суматошится и суматошится, хоть бы дома когда посидел.
Вскоре стало тихо. Через огороды прошло двое с мешками. Митяй вернулся, тяжело отдуваясь, и, сбивая рукавицей с шинели пыль, самодовольно сказал:
— Не потопаешь — не полопаешь.