III
За окном ясное солнечное утро. Устин вскочил и стал быстро одеваться. Ему хотелось посоветоваться с Груздевым, с Еркой Рощиным, с Зиновеем, услышать, как они отнесутся к задуманному, и попросить, чтобы не оставили его мать, если он уйдет.
— Устюша! Куда это ты спозаранку? — удивилась мать.
— Петр Васильевич просил забежать по делу, — соврал Устин.
— Ты бы хоть поел.
— Я скоро вернусь, мать.
Он на ходу застегнул шинель и вышел из хаты. Но теперь другие мысли не давали ему покоя. Как он скажет матери о своем уходе? Мать хилая, слабая. Тяжко ей будет одной, да и хватит ли у нее сил пережить вторую разлуку с ним? Проходя мимо хаты Антона Селезнева, Устин невольно посмотрел на нее. Хата по самые окна стояла в снегу, и не было от нее ни тропинки, ни человеческих следов. Может статься, и он, Устин, вернется к такой вот нежилой, с забитыми окнами хате, засыпанной зимой снегом, а летом заросшей сорной травой, лопухом да крапивой.
«А не обернется ли все как-нибудь по-другому?» — заколебался Устин и уж замедлил шаг, как вдруг увидел: из переулка выскочили розвальни, запряженные парой. Пять человек, трое из них были вооружены винтовками, подъехали к комбеду. «Что бы это могло означать?» — подумал Устин и прибавил шагу. Через минуту из переулка в распахнутом ватнике, подбрасывая на руках свое тело, вынырнул Ерка Рощин.
— Постой, голова! — крикнул Устин, догоняя Рощина. — Что за люди приехали?
— Не знаю, — пожал плечами Ерка, — должно быть, по хлебушек.
Когда они вошли в избу, Груздев, возвращая одному из приехавших мандат, наказывал Акиму:
— Обеги, друг, активистов и скажи, чтобы не медля собирались… Дело, мол, безотложное и мешкать нельзя. — Увидев Устина, Груздев улыбнулся: — Хорошо, что пришел. Оно, вишь, как раз ко времени.
Весть о продразверстке разнеслась быстро.
Собравшийся через час актив заседал весь день. Не так просто оказалось разверстать хлеб. На один двор попадало много, на другой мало, третий почему-то выпадал, четвертый надо было освободить совсем. Возникали шумные споры. Список пестрел исправленными цифрами.
— Нажимай дюжей на попа, он вытянет! — кричал Аким.
— Постойте! Дайте сказать, — просил Зиновей. — За криком вы об Чистикове забыли.
— Как забыли? Вот он! — карандаш Груздева опустился на фамилию Чистикова.
— Сколько положили мы Пашкову-отцу? — поинтересовался Аким.
— Пятьдесят.
— Та-ак. А сколько Митяю?
— Пятнадцать.
— Мало, — покачал головой Аким, — завзят мало.
Груздев вопросительно посмотрел на Устина.
— Ежели мало, добавим. Твое какое слово будет?
— Вам лучше знать, — ответил Устин.
— Петр Васильевич, оно и верно, что мало, — заметил Ерка.
— С кого сымаем? — пробегая глазами список, решительно спросил Груздев.
— Скостить надо с Клима Петрушева да с Зиновея, а Митяю надбавить…
— Правильно… — поддержал Аким.
Груздев переправил у Пашкова единицу на двойку и сызнова прочитал список.
— Ну, а дальше… — он перевернул список, — пошла что ни на есть голь перекатная. Не с них брать, а им давать. Я так считаю: освободить их.
— Ослобонить! — в один голос подтвердили активисты.
Список проверили еще раз и решили созвать вечером в школе общее сельское собрание.
Смеркалось, когда старый Пашков зашел к сыну и, оглаживая широкую, с проседью бороду, вполголоса сказал:
— Митяй, нонче проезжий человек мне говорил, будто казаки придвинулись. От нашего села верстах в двадцати. Того и гляди, заявятся. Вот ты и думай. Нонче энти хлебушек заберут, а завтра те придут да прикажут: вынь да положь… Что делать?
— Нету! — испуганно вскрикнул Митяй. Он вскочил и, потирая ладонями голову, начал скороговоркой: — Прятать надо! В землю зарывать! Нету хлеба. Нету, ни тем, ни энтим. Нету!
— Нонче тот и живет, кто с хлебом, — спокойно продолжал старик, умышленно подогревая сына. Потом поскреб в бороде и, разглядывая свои валенки, как бы невзначай спросил: — Ты далече схоронил?