Семен вздыхал, качал головой, а потом, ухмыльнувшись, ответил:
— Остынь чуток, опустись на землю. Ты такого насказал, что мы вроде все в рай шагнули. Ты мне все о коммуне толкуешь…
— Ну, а ты, а ты как думаешь? — вскинулся распалившийся Зиновей.
— Погоди, погоди, — спокойно остановил его Семен. — Пойми ты, голова: весна — вот она, а тягла-то нет, а семян мало, а нужда всех одолела. Ты все это минул и прямо шасть на зеленя, каких еще нет.
Устину нравилась горячность Зиновея, его убежденность. Но вступал Семен и спокойно разбивал Зиновея самыми простыми доводами. Семен был прав. Но он ничего не предлагал, а только отрицал то, о чем говорил увлеченный, мечтательный Зиновей.
— Ну вот, послушай ты меня еще, — настаивал Зиновей. — Была, скажем, щетининская экономия и был там помещик Щетинин. От экономии можно было жить, всему селу безбедно, ежели заместо помещика, какого смахнули, стал, допустим, ты или Устин, а мы начали бы работать на той экономии всем селом. Лучше было бы так или хуже? Вот я об чем.
— Да это-то понятно, Зиновей, — соглашался Семен. — Тогда бы мы новую экономию поставили, да такую, какой не снилось Щетинину. А вот как и чего делать нонче, завтра? Ты мне сулишь журавля в небе, а я хочу синицу в руки. Ведь этой самой экономии и помину нету. Ее еще в семнадцатом году растащили.
— Ну скажи же ты хоть слово! — обратился Зиновей к молчавшему Устину.
Устин распахнул шинель и, подсаживаясь к столу, сказал:
— Послушал я людей, послушал я и вас. Мужики и бабы тревожатся, спрашивают, чего делать, а я тоже не знаю, что сказать. Ну, а думать думаю. Может, и не так…
— Так или не так, выкладывай, — ответил Зиновей.
— Посчитаем зараз, у кого какая сила и кто чего имеет, а тогда я скажу.
— Ну что ж, давай, — без всякого воодушевления согласился Семен. Видимо, он уже устал от спора с Зиновеем.
— С кого начнем?
— Давай хоть с того порядка, с хаты Клима Петрушева, что-ли?
— Хата у Любахи Петрушевой заваленная, можно сказать, ни кола, ни двора, полно ребятишек…
— Дальше?
— Ну, Наташа Пашкова, та с лошадью. Раз. Я — это двое. У Арины Груздевой лошадь. Вот тебе трое. У тебя, — обратился он к Зиновею, — еще в ту пору казаки лошадь свели, так? У Федота Тычкова — лошадь. Это уже четыре. У Акима Тычкова — бычок. У Спиридона мерин до того отощал, что его хоть самого волоки.
Семен ногтем чертил на столе палочки, переходя от одного двора к другому.
— Десять, — подытожил Устин.
— Погоди, еще найдем.
— Будет, — решительно остановил его Устин. — Это те, на каких весь расчет.
— Ну-ну?..
— Если в одном хозяйстве да такую силу иметь, то можно начинать смело. Вот я и думаю. Собраться нам всем, каких мы насчитали, в одно товарищество, запахать, заскородить, посеять, — словом, всем налегнуть на землю разом, вот тогда и дело будет.
Зиновей, затаив дыхание, смотрел на Семена и следил, какое впечатление произвела на него эта удивительно простая мысль Устина.
— А вот теперь скажи мне, Семен, сам-то ты пойдешь на такое дело? — не спуская глаз с Семена, спросил Устин.
Семен грудью навалился на стол и крепко зажал в кулаке подбородок.
— Тоже не так?
Семен нетерпеливо замахал культей.
— Постой, постой! Не об этом я… А ну, давай-ка сызнова. Значит я, Арина, Натаха, Тычков… — и он, еще глубже вонзая ноготь в стол, ставил палочки. — Ах ты, голова… Дело! Дело-то какое… — И вдруг, словно ужаленный, вскочил и заорал: — А у Мокея лошади или не лошади? А у Модеста…
— Не дадут, дьяволы, — усомнился Зиновей.
— Не дадут добром, возьмем силком, — ответил Устин.
— Али мы не власть? — заметил Семен и, засунув руки в карманы, заходил по горнице. Он загорелся желанием сейчас же приняться за осуществление идеи, поданной Устином. Ему казалось, что все настолько ясно и просто, что крестьяне без колебания примут это предложение.
В сельсовете он велел объявить о собрании актива и ушел домой. Однако, когда он сказал жене о том, что они решили работать вместе, она спросила:
— Это что же — мы на своей лошади бесплатно будем людям землю пахать? Больно нужно! — И она с такой злостью громыхнула сковородкой, что Семен опешил.
— Стало быть, деньги с них брать?
— Ну, а как же! — удивилась Анна. — Не деньгами, так хлебом. Где это видано, чтобы свое добро отдавать, да еще на людей работать. Пусть каждый всяк себе работает.
— Что же ты с Любахи возьмешь? — возмутился он.
— Не с Любахи, так с других. Вон Устин Любахе… — она хотела что-то сказать, но Семен так на нее глянул, что она осеклась и замолчала.