Устин отвел его руку в сторону.
— Не хочешь, стало быть, со мной? — обиделся Митяй.
— Отчего нет? У меня полон стакан. Давай.
Митяй чокнулся с Устином, но не выпил.
— Пора ко двору, Митяй, — напомнила Наталья.
Митяй встал, качнулся, не торопясь надвинул малахай.
Разошлись поздно.
Оставшись один, Устин долго стоял над безмятежно спящим Еркой и качал головой.
— Эх, кудрявый, кудрявый, как же тебя изломали… А Митяй?..
Он устало опустился на скамью рядом с Егором Рощиным и задумался. Ему было грустно и обидно, что многое уже стало не тем, каким оно ярко и желанно представлялось там, вдали от дома. Годы детства и юности, проведенные в дружбе с Митяем, вовсе не кажутся ему теперь такими милыми и радостными, какими он вспоминал их.
II
На другой день, после долгих размышлений, Устин решил зайти к Пашкову. Он долго одевался, курил, затем принес матери охапку соломы, сбегал за водой и наконец, постояв в раздумье у двери, неожиданно оказал:
— Эх, дай, мать, лопату, я снег от хаты отгорну.
В несколько минут он отбросил снег, пробил до самой дороги тропку и, раскрасневшийся, вернулся домой. Закуривая, спросил себя вслух:
— Аль пойтить, аль нет?
— Далече?
— К Пашкову хотел…
— К Пашкову?.. Ну что ж, — в голосе матери прозвучало полное безразличие.
— Пойду, — решил Устин, но, выйдя из хаты, заколебался: — Тю! будь ты неладно!..
Если бы ему сказали вчера о том, что Пашков жив и находится в нескольких десятках километров от села, он, не задумываясь, пошел бы к нему. Но сейчас он чувствовал к другу холодок и не мог понять своего безрадостного настроения. А почему? Не в Наташе ли дело? Вчера он ее почти не видел, но все время чувствовал рядом. Прощаясь, он посмотрел на нее и запомнил ее взгляд, недовольный и обиженный…
«Да ну, так ли все это?.. Пойду!» Однако душевное смятение не покидало его. Он шел, не разбирая дороги, стараясь думать о другом.
— Устин! Хрущев! — донеслось до его слуха.
Он повернулся на зов. На крылечке комбеда стоял молодой рыжий мужик и махал рукой, а кто-то энергично барабанил в окно.
— Ты что же это наш «вцик» обходишь?.. В нем, можно сказать, все наше село… Иди покажись народу.
— А-а… — растерялся Устин, — я ведь к вам…
— Кой леший к нам, коли тебя не докличешься, — перебил рыжий, — и чешешь и чешешь.
Устину стало совестно. Не позови его товарищи, он прошел бы мимо. Но вместе с тем он и обрадовался случаю, помешавшему ему пойти к Пашкову.
— Здорово, Клим! — Устин поздоровался с рыжим парнем.
В просторной избе было полно мужиков. Они дымили махрой и толковали о земле, войне и хлебе. Разговоры повторялись изо дня в день, но всегда прибавлялось что-нибудь новое.
Когда вошел Устин, крестьяне умолкли. Все с нескрываемым любопытством оглядывали своего односельчанина, которого считали погибшим. Каждый, здороваясь с Устином, высказывал сердечную радость и крепко пожимал руку. Его посадили на скамью рядом с Груздевым и наперебой угощали табаком.
— Закури у меня, Хрущев.
— Ну-ка, Устин, мой получше будет, с донничком.
— А мой позадиристей.
— Груздев, дай бумажки, я ему отсыплю мой, сеяный…
— На-ка! — подбежал рыжий Клим и сунул Устину кисет с табаком. — У меня еще такой гаманок есть.
Клим пыхнул дымком в потолок, лукаво улыбнулся. Вскоре Устин был в центре тесно обступивших его товарищей.
— Ну, рассказывай, браток!
— Дайте человеку осмотреться.
— Эй! Не наваливайтесь там сзади!
— Помене курите, не продыхнуть…
— Тихо, не шумите.
Растроганный простой и радушной встречей, Устин испытывал радость и какую-то неловкость перед товарищами.
— Что ж, спасибо на добром слове… — Он еще что-то хотел сказать, но не нашелся и только махнул рукой. — Вы уж говорите промеж себя, а я посижу, послушаю да на вас погляжу.
— На нас, пожалуй, гляди, а только слушать нас скучно. Вот Зиновей как ни придет, так все об одном толкует. Дюже он у нас об новой хате стосковался да об скотине, — съязвил Аким.
— Это глядя по какой скотине…
— Ловко! — дружно засмеялись мужики.
— Это ты его ловко, Зиновей… — басовито хохотал Ерка.
— Устин, ты, поди, по-ихнему и болтать навострился? — спросил Семен, рослый, степенный мужик, не сводивший с Устина глаз.
— Ну, понятно, более двух лет в плену пробыл…
— А как по-ихнему хлеб?
— Брот.