— Ишь ты, брот!.. Какой же это хлеб… Чудно, — удивился Семен.
— Ну, хватит вам, — остановил Груздев. — Расскажи нам, Устин, про то, как там живут мужики.
— Глядя какие мужики, — улыбнулся Устин.
— А ты о всяких.
Устин снял шапку и, комкая ее в коленях, неторопливо начал рассказывать о жизни чужеземных крестьян все, что только знал.
— Пробыл я в плену у немцев почитай два года и скажу вам, братцы: лиходею не пожелаю попадаться к ним. Сейчас как подумаю — страшно делается. Поизмывались они над нашим братом, не приведи бог. Были мы в концлагерях — хуже, чем на каторге. Работали на них из последних сил, а кормили нас, как скот. От пищи ихней животами страдали, а товарищи, какие послабей, помирали. Кто в чем провинился или чуть ослушался, ну, говори, пропал.
Выгоняли нас этак из концлагеря на работу, а я замешкался. Не то обмоток размотался, не то опорок с ноги свалился, уж и не помню. Как загомонили на меня, как заорали, и не поймешь, чего надо. Тут же меня отделили от своих и повели. Ну, думаю, сейчас палок всыплют. Ан нет, похуже придумали, дьяволы. Руки завели за спину, пропустили меж ног и подвесили за них меня к столбу. Ну, братцы мои, о такой казни я и подумать не мог. Сколько висел, не помню. Мычал от боли, кричал, потом онемело все, кровь в голову вдарила, свет белый стал красным, а потом — не помню. Только очнулся от воды. Весь мокрый, тело ломит, будто через меня целый обоз переехал, а тот немец, какой обливал водой, стоит и зубы скалит, смешно, значит, ему. Вот какой жестокий и немилосердный. Ну, офицерам, тем легче было, поблажки давали, а нашему брату — мука лютая. Только как случилась революция, тут нас стали раздавать ихним фермерам. Там было несколько вольготней, но все равно норовят из тебя все жилы вымотать, а чтобы покормить по-человечески, так этого не дождешься. И вот хозяин, у какого был, все это мне со злым смехом: «Рус! Революшен, революшен», — и хлопает меня по плечу, да до того больно, дьявол, что слезы на глаза набегают.
Устин видел, как внимательно слушали его односельчане. Вот стоит против него Зиновей. О чем думает этот бедняк? Трудно ему жить с кучей своих детей, братишек да больным отцом. Как он ни бьется, а не может вырваться из нужды. И вот теперь, когда произошли великие перемены, ждет не дождется он весны, чтобы всею мужицкою силой навалиться на вольную землю, а осилит ли?.. А вот примостился у стола рядом с Груздевым Ерка Рощин. Словно вкопанный по пояс в землю, стоит он и широко открытыми глазами глядит на Устина. Клим иногда покачает головой да тяжело вздохнет, почесывая свое конопатое, поросшее рыжей щетиной лицо.
— Да-а, — вздохнул Зиновей, — видно, нигде не сладко нашему брату — бедняку.
— Только что говорим по-разному, а как глянешь на ихнего мужика — бьется он так же, мыкает горе и кружится по своему клочку земли, ровно и мы. Ну, ничего, — тряхнул головой Устин, — нонче и там, глядючи на нас, народ поднялся против ихних буржуев.
— Революция теперь, гляди, скрозь пойдет, — не то спросил, не то подтвердил Семен, обращаясь к мужикам.
— Известно, скрозь, — согласились мужики, — оттого, что жить стало невмоготу. Мужик по земле стосковался.
— А земля по мужику, — добавил Зиновей. — Ведь в иных деревнях бабы да малые ребятишки.
— И сколько же людей безвинно, напрасно перевели, уму непостижимо, — замотал головой Ерка Рощин.
— А вона, гляди, — заметил Клим, показывая на улицу. — И ведь кажинный день, кажинный день с утра до вечера — и идут и идут…
— Голод не тетка, — с шумом поднялся Груздев.
По улице из конца в конец ходили «градские» — так называли в деревне мешочников. Они доставляли в деревню, в обмен на хлеб, ситец, спички, керосин, мыло, сахар, обувь. Крестьяне тайком от соседей зазывали мешочников в хаты, осматривали товар, щупали, мяли, торговались и вздыхали, жалуясь на недород. На обмен шли: хлеб, картофель, крупа, сало, яйца. Выпроваживая мешочников огородами, просили бабы привезти в следующий раз серников, ниток, мыла.
Поглядывая в окно, Зиновей задумчиво сказал:
— На станции заградиловка стоит, по шляху милиция ходит. И как только они хлеб проносят?
— Да и то сказать, не от радости такая маята, есть-то всем хочется, — в тон ему сказал Аким.
Увидев на улице Пашкова, Зиновий вдруг нахмурился и зло бросил:
— А энтот уж вертится, словно ворон, нанюхал небось чего.
«Не любят его мужики, и неспроста», — подумал Устин.
— Эх, братцы! — заговорил Зиновей, покачивая головой в такт словам. — Ежели бы у меня не велика семья или хоть лишний работник в ней, да разве я сидел бы тут? У нас делов много, и все больше своих, работы невпроворот, это верно. Но и там, — показал он большим пальцем через плечо, — люди нужны, ой как нужны. Там кровь течет, бьются товарищи, а враг все лютеет. И это хорошо чует Пашков. Потому-то он и такой.