— Стой!
Трактор замирает, и я перепрыгиваю через сцепку. Лейтенант лежит на боку между передним и задним колесными ходами. С виду цел, но если пятитонная пушка проехала ему по ноге, то он без этой ноги вполне может остаться. Вытягиваю лейтенанта из-под пушки.
— Где болит, лейтенант?
Тот слабо отбивается:
— Да нигде не болит, это я с перепугу вопил.
Оказывается, не успев убрать ногу из-под колеса, Сергей упал на бок, и переднее колесо частично вдавило жесткую подошву сапога в мягкий песчаный грунт, частично просто перескочило через нее, и сама нога не пострадала, как и сапог. Да, крепкие сапоги шьют для красных командиров.
— Поехали!
Лейтенант, совсем не хромая, бежит к трактору. Я лезу в кузов и плюхаюсь на брезент. Не сперли, и торба моя на месте. СТЗ выбирается на шоссе, разгоняется и через пару сотен метров тормозит. На шоссе стоит «эмка», возле нее начальство, не поймешь, в каких чинах. Но большое начальство, маленькому «эмки» не дают.
— Построились, — бросает Костромитин, выпрыгивая из кабины.
Мы с Петровичем, как можем, изображаем строй. Получается не очень. По лицу начальства вижу — недовольно. Лейтенант вытягивается, вскидывает руку к пилотке и начинает доклад:
— Товарищ дивизионный комиссар…
Это же, считай, почти генерал, нехреновое звание. Для такого звания комиссар, пожалуй, слишком молод. Доклад закончен. Комиссар недовольно морщится.
— Почему оставили позицию?
— Орудие было повреждено в результате минометного обстрела. Дальнейшая стрельба невозможна, нужен заводской ремонт.
Когда мы поспешно убирались с позиции, не до чехла было, и дырка в накатнике видна во всей красе. Большое человеческое спасибо немецкому осколку, спас от неприятностей. С заводским ремонтом лейтенант, конечно, приврал, в любой мастерской накатник за пару часов поменяют.
— А это что за чучело?
Чучело это я. В куцем ватнике, яловых командирских сапогах и СВТ на правом плече. Однако чучелом меня уже лет тридцать не называли или еще тридцать лет вперед не назовут. Короче, отвык я от таких названий.
— Я не чучело, товарищ дивизионный комиссар, а инженер. В данный момент — красноармеец.
— Он два танка подбил, — вступается за меня лейтенант.
— Я видел только один.
— Первый был вчера, на переправе через Друть.
— Подбил?
Это вопрос ко мне.
— Так точно, товарищ дивизионный комиссар. Только не один я подбивал, весь расчет работал.
Начальство меняет гнев на милость.
— Молодец! Все вы молодцы. Если каждая наша пушка уничтожит по два немецких танка…
Пошло, поехало, комиссар оказался в своей стихии. Почтительно дослушиваем до конца. Почтительно, так сказать, внимаем.
— От лица командования объявляю вам благодарность!
— Служим трудовому народу!
Нестройно гаркаем мы, простите, не до строевой было. Комиссар жмет нам руки и направляется к своей «эмке».
— Пронесло, — шепчет Костромитин.
— Предписание, — шиплю я.
— Что? — не понимает лейтенант.
— Предписание у него возьми, на переформирование.
Наконец-то дошло.
— Товарищ дивизионный комиссар!
Костромитин бросается вслед не успевшему далеко отойти начальству. Догоняет, вытягивается, излагает. Молодец, правильно излагает. Комиссар благосклонно кивает головой, потом достает блокнот и что-то пишет, долго пишет. Наконец вырывает из блокнота листок и отдает лейтенанту. Тот опять тянется, козыряет, поворачивается кругом и рубит строевым. Артист!
Глава 3
Пушка — оружие коллективное. В этом мы убеждаемся, когда чистим ее ствол. Эту процедуру должен делать весь расчет, а нас только трое. Штатным банником для чистки никто не пользуется, для этого вокруг полно дерева. Выпиливаем чурбак подходящего размера из березы диаметром чуть меньше калибра ствола, обматываем его промасленными тряпками и пропихиваем в ствол. Через казенную часть чурбак проходит легко, а потом.
— И-и-и, раз! И-и-и, два!
А все Костромитин. Не может он, видите ли, в армейский штаб с грязной пушкой соваться. У него дырка в накатнике, точнее, у пушки в накатнике, а он ее от грязи отмывает. Она же все равно под брезентом будет, а мы ее надраиваем, как перед Парадом Победы. Да хрен бы с ним — снаружи, так еще и изнутри. Как будто кто-то в ствол к нему заглядывать будет, точнее, в пушечный ствол. Еще бы СТЗ гусеницы помыл. Кстати, был такой генерал, на стоянках заставлял танкистов гусеницы соляркой протирать, а чистоту лично пальчиком проверял. Аккуратист долбаный.
— И-и-и, раз! И-и-и, два!
Подумаешь, штаб армии. Этот штаб вторые сутки без войск сидит, его не сегодня, так завтра расформируют, а мы тут корячимся. Да мы же там на хрен никому не нужны, у штабных сейчас своих забот полные штаны, на кого цыкнут, а кого и чикнут. Целую армию про… потеряли.
— И-и-и, раз! И-и-и, два!
Да когда же он закончится, чертов ствол. Можно подумать, там генералы толпами ходят. А на комиссара я зря окрысился, подумаешь, речугу толкнул минут на десять. Работа у него такая. Это для меня штампы избитые, а лейтенант вроде даже проникся. Мы с пехотинцами у Днепра почти сутки простояли, а даже батальонного их не видели. А комиссар, как стрельба началась, примчался. В двухстах метрах от передовых ячеек находился.
— И-и-и, раз! И-и-и, два!
Наконец мы выбиваем чурбак из ствола. Лейтенант лезет рукой в ствол и находит его недостаточно чистым. Нашелся чистоплюй на мою лысую голову. Все по новой, обматываем чурбак тряпками, запихиваем в ствол.
— И-и-и, раз! И-и-и, два!
До штаба добираемся только к двум часам дня, зато с чистым орудийным стволом. А сами уже десять дней не мылись, несет от нас сейчас… Штаб расположился километрах в пяти от Днепра. Если фрицы узнают, артиллерией накроют запросто. Но у них сейчас другие заботы, к Днепру вышли передовые танковые части, а пехота и все снабжение отстало на неделю минимум. Поэтому с боеприпасами у них негусто. На въезде в деревню нас проверяют, но комиссарская бумажка открывает нам дорогу. СТЗ ставим подальше от глаз начальства, и лейтенант убегает за предписанием. Петрович курит, а я просто греюсь на солнышке. И тут мне в голову приходит мысль, точнее, мыслища.
— Петрович, у тебя белая краска есть?
— Нет, вообще никакой нет. А зачем тебе?
— Звездочки хочу нарисовать, по числу подбитых танков.
— Здорово, — оживляется механик, — а где рисовать будем?
— На стволе, естественно. Слева танки, справа самолеты. Только краски-то все равно нет.
— Для такого дела найдем, — обещает Петрович. — При штабе всякой шоферни хватает, у кого-нибудь одолжим.
Минут через десять механик возвращается с литровой банкой белой масляной краски. Теперь встает проблема бумаги, Петрович бежит за ней. Когда появляется бумага, то оказывается, что нет ножниц. Добро пожаловать в мир тотального дефицита, усугубленного войной. В конце концов, вдохновленный идеей механик жертвует своей бритвой, и я вырезаю из бумаги трафарет. Ничего получилось, терпимо. Аккуратно, тампончиком рисуем звездочки, Петрович даже дыхание затаил. Осторожно снимаю трафарет со второй звездочки. Механик в восторге.
— Здорово, — выдыхает он, — теперь сразу видно — едет героический расчет.
Дай ему волю, он бы и накатник пробитый не менял, тоже наглядное свидетельство опасностей ратного труда, перенесенного Петровичем.
— Слушай, а может, на тягаче тоже нарисуем?
— Обязательно нарисуем, как только ты своим трактором немецкий танк раздавишь, так сразу и нарисуем.
— Это что вы тут рисовать собрались?
Сзади незаметно подошел Костромитин.
— А это что за художества на боевом орудии?
— Звездочки, товарищ лейтенант, по числу подбитых танков. Пусть все видят.
— А вы от скромности не умрете, товарищ инженер.
— Так ведь сам себя не похвалишь, другие не заметят. Да вы на грудь мою посмотрите, товарищ лейтенант.
— И что такого особенного на твоей груди?
— Размеры. Представляете, сколько орденов на ней поместится?