Голос кричавшего был мне смутно знаком. Слова были греческие.
– Стойте!
Я упал на раскаленный асфальт и надавил на спуск. «Узи» затарахтел. Люди у крыльца рассыпались, пули защелкали рядом со мной, сзади послышались крики – но мне было уже все равно, потому что в меня попали. Болью рвануло висок, в глазах полыхнуло красным – и мир потух.
– Голова сильно болит?
При свете масляной коптилки я долго вглядывался в нависшее надо мной озабоченное бородатое лицо. Потом пошевелил губами и, обнаружив, что могу говорить, сказал:
– Тали-амас. Ну конечно, я мог бы догадаться.
В этом тревожном, выступающем из мрака лице смешались черты моего деда – вора, воина и мореплавателя, и моей суровой красавицы-бабки, так и не простившей мужу отступничества. А еще он был очень похож на меня. Если бы не морщины на лбу и в углах глаз и не пегая, сединой продернутая борода, можно было бы подумать, что я гляжусь в зеркало.
– Мне жаль, что так получилось.
Голос был хриплый, неуверенный. Кажется, греческие слова давались ему с трудом.
Я подумал немного и спросил:
– Что с Филином и Кассандрой?
Он не ответил, да я мог бы и не спрашивать. Странно, что я остался жив. Я подумал еще немного.
– Как ты узнал меня? – Вопреки всему, мне, дураку, хотелось верить, что отец меня все же узнал.
Бородач вздохнул и почесал переносицу:
– Мне рассказала Афина. Она же и прикрыла тебя. Ей здорово досталось. Пять пуль в грудь. Хорошо, что она бессмертна.
– Хорошо.
На меня накатило равнодушие. Я не знал, что я должен был чувствовать. Радость, оттого что нашел его наконец? Ненависть из-за убитых друзей? Отчаяние? Я не знал. Поэтому спросил первое, что пришло в голову:
– Паллада. Она и с тобой спит?
Отец не ответил. Покачивалось во мраке будто вырезанное из мореного дерева лицо – то наплывая, то вновь скрываясь в тени.
– Зачем ты пытал Кассандру? – Я не ожидал ответа и в этот раз, но губы бородача дрогнули.
– Мне надо было узнать кое-что о грядущем бое. Тебя это не касается.
Я нахмурился, и голову пронзило болью.
Он заметил, привстал:
– Сейчас принесу воды. Тебе надо выпить лекарство.
– Не надо. – Я улыбнулся, хотя это мне дорого стоило. – Я ведь тоже не хухры-мухры, а потомок Зевеса-тучегонителя. Как там – пра-пра-пра-правнук? Ничего, выкарабкаюсь.
Я потрогал повязку. Она была чуть влажной. На пальцах остался темный след.
Отец снова присел рядом, придвинул светильник ближе. Я огляделся.
Я лежал на походной койке, застеленной тощим одеялом. За разбитыми окнами была ночь. Коптилка освещала ободранные стены, доску, перевернутые парты. Мы всё еще были в школе.
Рядом с койкой стояли пластиковая бутылка и чистый граненый стакан. Я взял стакан, понюхал, отпил. Выдохшаяся теплая минералка. Я снова провел рукой по лбу и вспомнил:
– Вот еще что. Мать просила передать тебе, что ты можешь не возвращаться.
Мужчина рядом со мной вздрогнул. Спросил негромко:
– Как она?
– Нормально.
– А отец? Он еще жив?
Я с секунду соображал, прежде чем понял, что он говорит о дедушке.
– Еще как. Живее всех живых. Завел кресло, катается теперь по двору. Кур гоняет. Одну даже переехал.
Бородач наклонился ко мне, снова тревожно вперился светлыми – совсем как у меня – глазами:
– Ты злишься?
Я? Злюсь? Хотел бы я злиться.
– Сколько тебе лет сейчас? Восемнадцать? Девятнадцать? Мне было не намного больше, когда я попал сюда.
Меньше всего мне хотелось выслушивать его объяснения – поэтому я снова опустился на подушку и прикрыл глаза.
– Хочешь отдохнуть? Я выйду.
Да, выходи. Лучше бы ты где-нибудь по пути подорвался на мине. Я был бы не прочь взглянуть на твои кишки, весело болтающиеся на крыше соседнего дома. Так я подумал, а вслух спросил:
– Ты нашел руно?
Он помедлил, прежде чем ответить. Я уже проваливался в теплый сумрак, когда снова услышал его голос:
– Нашел. Только я не знал, что с ним делать. Тогда я принес его в дом и зачал на нем твоего брата.
Я сел в кровати торчком. Голова немедленно отозвалась колокольным гулом, но я уже почти привык. Прищурившись, я всмотрелся в бородатое лицо. Отец неожиданно улыбнулся и кивнул в угол. Я обернулся.
Там на детском стульчике сидела женщина. Света коптилки едва хватало, чтобы различить черные глаза, блестящие в прорези паранджи. Но даже просторные темные одежды не могли скрыть ее округлившегося живота, на котором она скрестила маленькие белые руки.