Софист был знаменит не только долгожительством. На нем дважды принимали парад на Красной площади, он был призером международных соревнований по высшей школе верховой езды, причем это было его первое и последнее выступление — Софист не был спортсменом. Но таких наездников, с которыми он имел дело, опозорить он просто не смог бы, класс не позволял. То, чему был обучен Софист, представляло собой вершину и эталон лошадиной науки.
Когда Софист пал, тренер плакал три дня, а конюх взял бюллетень. Похоронили лошадь рядом с конюшней, где она доживала свою жизнь, рядом с людьми, которые помнили Софиста молодым и прекрасным, под седлом великого кавалериста, с которым Софист прожил всю свою счастливую лошадиную жизнь.
Тренер где-то раздобыл огромную красивую глыбу серого гранита, которой и увенчал могилу Софиста. Когда ставили этот камень, конники снова еле сдерживали слезы и опять поминали своего любимца, принявшего на себя частицу истории.
Анна Павловна была уверена, что встретит на заводе всех в целости и сохранности: люди при лошадях живут долго, ну, а о преданности профессии и говорить не приходится.
Ринг уже давно шел шагом — приятные воспоминания далеко увели Анну Павловну в глубь времен, к истокам своей судьбы. Тут ей пришло в голову, что она может опоздать к своему автобусу и заставить людей ждать, а может быть, даже волноваться. Следовало поторапливаться.
Анна Павловна, по всем правилам кавалерийской науки, выслала Ринга в галоп. Но тот и ухом не повел, на команду не отреагировал. „Значит, Ботфорты остались в прежней должности“, — поняла Анна Павловна. Пришлось на ходу выломать прут и пощекотать лошадь по шелку ее кожи. Ринг начал прядать ушами, перешел на рысь, поскольку Анна Павловна хлыст с бока не убрала, все-таки поднялся в галоп. Анна Павловна добавила шенкелей, чтобы жеребец не обозначал галоп, а шел им, как того требовалось.
— Ленивая скотина, — сказала Анна Павловна, — упрямое животное, ишак проклятый! — и засмеялась. Потому что все было прекрасно.
Пошли знакомые места. Анна Павловна проехала шагом по мосту через Москву-реку и здесь, оторвавшись от путеводной нити дороги, съехала к реке, на крутой ее бережок. Отсюда напрямик до завода было много короче.
На той стороне реки, на пляже кайфовали любители последнего солнышка. По экзотической экипировке и разнообразию отдыхательных приспособлений было ясно, что народ этот не местный, заграничный.
— Бездельники, шпионы, — проворчала себе под нос Анна Павловна, проведшая полдня в труде, полезном для общества, правда, избыточно хорошо оплаченном. Для того, чтобы сделать „бездельникам“ мелкую пакость, она разобрала повод „по-полевому“, огрела коня по сытому крупу, приподнялась над седлом, сдавив лошадь коленями, и уперлась руками в шею. И разогнала жеребца в карьер. Пусть „бездельники“ смотрят и завидуют.
От реки свернула на дорогу через поле и пошла по прямой к заводу. Здесь уже Ринг сам поднажал: эти хитрецы безошибочно чувствовали, что дорожка ведет их домой, к конюшне. Где-то в середине поля Анна Павловна перевела лошадь на рысь, так доехала то ли до ручья, то ли до болотца, которое перегораживала вечно подмываемая земляная дамбочка, всегда в мокрой грязи и лужах. Отсюда до завода было рукой подать, но Анна Павловна намеревалась, несмотря на подхлестную близостью дома активность жеребца, проехать это расстояние шагом, чтобы потом можно было не вываживать лошадь, а сразу поставить ее в стойло.
Чуть пригнувшись — чисто рефлекторно, потому что в этот проем мог свободно воткнуться и рефрижератор, Анна Павловна, лихо цокая копытами по залитому цементом въезду, энергично проникла в конюшню и немедленно, как лбом о стенку, налетела на железный окрик:
— Куда? Не видишь, кастратов ведут!
По широкому, вольному коридору конюшни, в который выходили все денники, печальной вереницей шли кони. Хвосты подвязаны, морды несчастные. Их вели под уздцы конюхи — мужчины и дамы. Анна Павловна соскочила с лошади, завела ее в денник и расседлала. Амуницию свалила на деревянный диванчик в конце коридора — разберутся. А сама на нетвердых ногах — сказывалось отсутствие тренировки — направилась в рощицу, тут же за конюшней.
Там, у могилы Софиста, горел тихий костерок. Почти невидимое пламя лизало закопченные бока большой алюминиевой кастрюли, ручки которой были перехвачены проволокой. На ней она и держалась над костром. В кастрюле булькало.