Нелегко было произнести это ответственное обещание, но еще труднее было его выполнить. Забегая вперед, скажу, что это обещание мы выполнили с честью.
На контрольно-пропускной пост (КПП) бригады подводных лодок потянулись жены старшин и командиров. Женщины плакали, причитали. Меня вызвали на КПП [49] после обеда. У входа стояла Вера с дочуркой. Как она изменилась… Большие, полные слез глаза смотрели необычайно строго и тревожно. С волнением жена спросила меня:
- Когда в море пойдешь?
Этот простой вопрос сразу успокоил меня, внушил уверенность.
Вот она, прекрасная душа русской женщины, ее необъяснимый внутренний мир. Не о себе, не о дочурке она проявляла заботу в этот самый тяжелый, первый день войны, а обо мне и моих товарищах. И в дальнейшем, в мучительно долго затянувшиеся годы войны, она не раз проявляла мужество, стойкость и умение владеть собой.
Следующую ночь я провел на палубе подводной лодки в тревожном ожидании очередного налета. Когда взвыла сирена воздушной тревоги, мы приготовились отразить нападение на базу. Но причиной сигнала оказался одинокий самолет-разведчик, который почти сразу поймали прожектора. Вмиг темное небо рассекли сотни разноцветных следов трассирующих снарядов, и самолет сбили.
Севастополь перешел на военное положение. На стекла в домах наклеили бумажные ленты. Город замер. По вечерам и ночью здания были затемнены, фонари уличного освещения не включались. Нигде не было ни огонька: горожане строго соблюдали правила светомаскировки.
Многие неспешно, без паники покидали город. Семьи военнослужащих эвакуировали в близлежащие курортные города: Ялту, Гурзуф, Евпаторию. Моя семья оказалась в Ялте.
Многие из нас тогда еще не понимали всей глубины опасности, которая нависла над нашей Родиной, поэтому, провожая близких, мы напутствовали: много вещей с собой не брать, к осени мы фашистов разобьем.
Личный состав поселился на подводной лодке. Сходить на берег разрешалось только офицерам по служебным делам, а остальным - лишь в исключительных случаях. Корабль находился в постоянной немедленной готовности к выходу в море.
Больше не слышно было обычных оживленных разговоров на палубе. Не пели по вечерам матросы. Исчезло [50] прежнее оживление в кают-компании. Все мысли захватила война: ненависть к врагу, тревога за судьбу Родины, вера в победу.
Все для фронта! Все для победы! Повсюду, в газетах, по радио и на плакатах, устами всех граждан нашей Родины повторялись эти боевые звучные слова.
Уже на шестой день войны, 28 июня 1941 года, была написана песня «Священная война». Не перестаю удивляться, как быстро и вовремя появилось это поистине эпохальное произведение. Буквально мурашки по телу пробежали, когда мы впервые услышали по радио:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Она поднимала в каждом из нас дух патриотизма, смелости и самопожертвования:
Дадим отпор душителям
Всех пламенных идей,
Насильникам грабителям,
Мучителям людей!
Она звала на подвиг и смерть, на защиту нашей родной отчизны:
Пойдем громить всей силою,
Всем сердцем, всей душой
За землю нашу милую,
За наш Союз большой!
Прошло немного времени, и бессмертная песня облетела всю нашу страну.
В словах этой песни мы услышали выражение самых заветных наших чаяний, самых сокровенных дум; ее ритм неудержимо захватил нас единым восторженным порывом.
Отныне всякий раз, когда «Священную войну» передавали по радио, ее бодрящий, призывный ритм порождал в нас новый прилив сил.
В течение всей войны, до долгожданного дня 9 мая 1945 года, она звучала для нас гимном, призывающим к героизму, к победе над ненавистным врагом. [51]
3 июля по радио выступил председатель Государственного Комитета Обороны И.В. Сталин. Мы замерли у репродуктора…
«Братья и сестры!… Над нашей Родиной нависла серьезная опасность…»
О быстрой победе говорить перестали. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы понять, насколько сложной стала обстановка на фронтах.
С самого начала войны мы находились в состоянии большого внутреннего напряжения и возрастающей тревоги. Когда решался вопрос об эвакуации наших семей уже в глубокий тыл, нас охватило тоскливое беспокойство. И дело было не в опасности длительной и сложной дороги. Это было горестное сожаление о неожиданно нарушенной мирной жизни, которую мы подчас недооценивали.
11 июля моя семья и семья инженера-механика Г.Н. Шлопакова выехали в Ветлугу, к моим родителям. Тогда мы никак не предполагали, что через три с половиной месяца нам самим придется надолго покинуть наш родной Севастополь.
У наших семей в дороге не обошлось без происшествий. С присущими военному времени трудностями они доехали до Тулы, где их должны были отправить окружным путем, минуя Москву. Там Вера Васильевна вместе с женой инженера-механика обратилась к дежурному коменданту с просьбой о разрешении заехать в Москву, где у нее жили родные братья. Получив разрешение, Вера Васильевна и Мария Александровна с сыновьями вернулись на перрон и увидели, что поезд тронулся и стал набирать ход. Их охватил ужас, потому что в вагоне осталась моя дочь Ирочка. К счастью, истошные крики дочурки услышали пассажиры и стоп-краном остановили поезд. С помощью коменданта женщин благополучно водворили на свои места. Если бы поезд не остановили, вряд ли мы разыскали бы нашу любимую дочурку, а ведь подобных ситуаций в то тяжелое время было так много…
В начале войны не все командиры частей и подразделений оказались достаточно подготовленными к сложной деятельности в качестве боевых руководителей и воспитателей [52] подчиненных. Важно было ободрить подводников, воодушевить их верой в могущество Советского государства, в силу и мощь нашего оружия.
В связи с этим 16 июля 1941 года указом Президиума Верховного Совета СССР в Красной армии вместо заместителей командиров по политической части был введен институт военных комиссаров. 20 июля действие указа распространилось и на Военно-морской флот.
В соответствии с этим указом комиссаром к нам на подводную лодку «С-31» назначили старшего политрука Григория Андреевича Коновалова. Он только что окончил Военно-политическую академию имени В.И. Ленина.
Григорий Андреевич обладал неисчерпаемой энергией, буквально излучал жизнелюбие и создавал атмосферу душевного подъема. С его приходом обстановка на корабле стала еще более доброжелательной.
У нас сразу сложились с ним хорошие деловые отношения и вскоре переросли в чувство глубокой личной симпатии и взаимного уважения. Он прослужил у нас до осени 1941 года, затем его назначили комиссаром дивизиона торпедных катеров, откуда он попал на прославленный лидер «Ташкент», на котором вместе с командиром лидера капитаном 3-го ранга В.Е. Ерошенко показал образцы мужества и героизма.
Вот как впоследствии отзывался о нем В.Е. Ерошенко: «Прошло совсем немного времени, как он у нас, а уже кажется, будто плаваем вместе давно. Завидное это все-таки свойство: так быстро становиться на новом месте своим. В корабельные дела он вникнул без малейшей раскачки, в тот же день и час. И сумел, ничуть об этом не заботясь, как-то сразу всем понравиться своей энергией, живым умом, веселым характером».
Григория Андреевича Коновалова у нас сменил его однокашник по Военно-политической академии имени В.И. Ленина, старший политрук Павел Николаевич Замятин, я бы сказал, еще более колоритная личность, но о нем речь пойдет несколько позже…
Тактика и оперативное искусство в нашем флоте непрерывно развивались и к началу Великой Отечественной войны достигли высокого уровня. [53]
Однако у нас, подводников, было мало практических торпедных стрельб, а главное, проходили они нередко в весьма упрощенных условиях. Стреляли только командиры, а старшие помощники и помощники командиров совсем не имели возможности овладеть этими навыками. Хотя я полагал, что в первых же походах смогу наверстать упущенное, меня очень беспокоил этот недостаток практической подготовки. Но сперва нам пришлось позаботиться о собственной безопасности…