Издали бушующие волны не казались такими высокими. Только вблизи можно было понять, насколько велики эти громадные валы с белыми гребнями, со всех сторон окружавшие подводную лодку и со страшным гулом разбивавшиеся о палубу и ограждение боевой рубки, с головой накрывая вахтенного офицера и сигнальщиков.
Перед глазами верхней вахты то и дело непреодолимой горой поднималась очередная волна, но тут же нос корабля, скользя по волне, задирался кверху, и волна уже сама поднимала нас на гребень, через который подводная лодка, как на качелях, пугающе внезапно переваливалась и стремглав неслась в непроглядную пропасть к подножию следующей волны-гиганта. Шум воды и свист ветра без труда перекрывали гул работающих дизелей.
Мимо бортов проносились длинные, крутые волны, высоко вздымались, стараясь посильнее лизнуть корабль и накрыть боевую рубку с верхом. Захлестнув ходовой мостик, вода обрушивалась по рубочному люку в центральный пост и, обдавая холодным душем вахту, водопадом стекала по стенкам и приборам на палубу. Однако личный состав не давал воде задерживаться в центральном посту - ее быстро откачивали и снова возвращались к своим обязанностям - ходовой вахте.
Надвинув шапку на глаза и подняв воротник, наблюдатель Рыжев ухватился за скобу на тумбе ограждения перископов и, расправив широкие плечи, повернулся к ветру спиной. Его смуглое, резко очерченное лицо было неподвижным, а широко раскрытые глаза смотрели вдаль не моргая. Казалось, что он совсем замерз. Но нет, вот он прищурился и облизал губы, видимо заметив что-то подозрительное, а потом протер ладонью лицо и вновь как изваяние застыл около перископной тумбы.
Быстро холодало, ветер крепчал. Вахта наблюдателей менялась через каждый час, вахтенных офицеров - через два. Двое сменившихся наблюдателей, Киселев и Перебойкин, сжавшись в комок у тумбы перископа, безуспешно пытались закрыться от сырого пронизывающего ветра и, вцепившись окоченевшими пальцами в поручни перископной тумбы, лишь приседали под очередным ударом студеной волны. [229]
Без устали всматривались они в темноту горизонта. Что бы ни произошло, каждый из них должен следить только за своим сектором, в заданном направлении. Я с неподдельным восхищением наблюдал за всматривающимися в непроглядную темень сигнальщиками и наблюдателями, которые, напрягая покрасневшие от слезоточивого ветра и ледяных брызг глаза, непрерывно озирали горизонт и небо.
Смена вахты в такие качку и холод происходила быстро, обязанности передавали без обычных шуток и задержек.
Командир отделения рулевых Киселев, сменившись с сигнальной вахты, обратился ко мне со следующими словами:
- Товарищ командир, удивляюсь я вам: как вы находитесь на мостике бессменно всю ночь? Я вот до флота был извозчиком, а сейчас, сменившись с вахты, не могу выговорить даже привычное для меня «тпру»!
Я смог лишь улыбнуться в ответ, а Киселев не стал настаивать на продолжении разговора и, понимающе кивнув, проворно нырнул в проем рубочного люка.
Да, ничто не проходило незамеченным перед внимательными взглядами верхней вахты. Все они видели, все замечали и по-своему оценивали. И от их бесхитростной заботы на душе становилось теплее.
Действительно, на протяжении всех боевых походов ночью я почти не спускался с ходового мостика. Было, конечно, нелегко, но только так я мог хорошо знать морскую обстановку и быстро принимать решения. Особенно тяжело приходилось зимой. Одежда - кожаный реглан, кожаная с мехом шапка и русские сапоги - промокала сразу же. Холодная вода, затекая за воротник, неторопливыми ледяными змейками стекала по телу, и никакое теплое белье и свитеры не спасали от переохлаждения. Нелегко было и верхней вахте, которая, однако, сменялась довольно-таки часто. Сменившиеся матросы быстро слетали вниз, в центральный пост, откуда мчались в шестой, электромоторный, самый теплый отсек, где согревались и сушили промокшую одежду. Частенько, не успев ее просушить, они снова заступали на вахту. [230]
Несколько позднее нас стали снабжать так называемыми канадками - непромокаемыми брюками и куртками с капюшоном, отделанными изнутри мехом. В них было тепло, но, впрочем, и до их появления никого не беспокоили простудные заболевания, видимо, оттого, что все были молоды, бодры и здоровы…
Незаметно улыбаясь своим мыслям, я обратил внимание на вахтенного офицера Егорова. Он ходил взад и вперед по неширокому пространству ходового мостика, от одного борта до другого. Держался, как всегда, подтянуто: поверх офицерской фуражки (хотя в такую погоду допускался более удобный головной убор) - затянутый вокруг шеи меховой капюшон канадки, а на груди - морской бинокль. Иногда он останавливался и, быстро подняв бинокль, долго всматривался в штормовое море, затем строго спрашивал рулевого:
- На румбе{27}?
- На румбе сорок градусов! - задорно отвечал рулевой Беспалый.
- Так держать!
- Есть так держать!
Вахтенный офицер - фигура на подводной лодке весьма ответственная. От быстроты и правильности его решений зависит подчас жизнь корабля. На ходу вахтенный офицер управляет всей корабельной вахтенной службой.
При движении подводной лодки под водой вахтенный офицер обязан вести круговое наблюдение в перископ, следить за дифферентом, плавучестью и заданной глубиной хода подводной лодки; при необходимости поддерживать ее, а также следить за плотностью и напряжением аккумуляторной батареи, за процентным содержанием водорода и вредных газов и докладывать командиру.
Я всегда был спокоен за правильность действий вахтенных офицеров: все они были грамотными и совершенно самостоятельными моряками. Бдительно неся вахту, они умело управляли вахтенной службы своей смены. Вот и [231] сейчас, несмотря на штормовую погоду, вахтенный офицер Егоров был бодр и собран.
Между тем приближалась полночь - время обеда. Из-за шторма первое блюдо не готовили: подали сыр, копченую колбасу, воблу, гречневую кашу с мясными консервами и компот. Обедали с деревянной сеткой, укрепленной поверх стола, в гнезда которой ставили столовые приборы, чтобы те не двигались во время качки. В кают-компании за столом присутствовали все командиры боевых частей, но ели не все, так как многих продолжала терзать морская болезнь. Но все равно ограничения в еде, объяснявшиеся патологическим страхом пищи во время качки, не спасали наших страдальцев от печальных последствий морской болезни. А счастливцы, не одолеваемые тошнотой и головокружением, уплетали за двоих под болезненные взгляды товарищей.
Качку конечно же все члены экипажа переносили по-разному, но меня всегда поражала способность некоторых моряков проявлять во время качки неописуемую несдержанность в еде, особенно по отношению к жирной пище. В то время как другим нельзя было подумать даже о бледной селедке, поскольку любая мимолетная мысль о жирной или горячей пище была им отвратительна и вызывала приступ тошноты, их товарищами овладевала прожорливость колорадского жука, и они ели все: бекон, сырокопченую колбасу, масло, тушенку, икру, ветчину и многое другое, что хранили у себя или выпрашивали у кока.
Большинство моряков считали, что от качки хорошо помогает селедка и сухари. Поэтому многие во время качки набирали себе селедки, благо она в бочках стояла у нас непосредственно в отсеках - бери, ешь сколько хочешь, и вместе с сухарями уписывали ее на койке или прямо на вахте. Кроме того, все обожали тарань - и без конца то тут, то там открывались жестяные круглые банки, и тарань поглощалась в неимоверных количествах.
После двенадцати часов ночи работы на корабле, как правило, не было, в это время матросы обычно собирались в первом отсеке, слушали сводки Совинформбюро, читали книги, вели задушевные беседы или отдыхали на койках. [232]
Развод дежурно-вахтенной службы проводили в центральном посту. После окончания разводки верхняя вахта проворно выбегала наверх, сменяя товарищей.