— Конечно, — ответил он. — С чего бы ты хотел начать? Здесь я не могу читать твой разум, да и присутствие всегда с непривычки потупляет рассудок, поэтому всё-таки придётся говорить точней.
— В чём смысл этой войны? — Персиваль нахмурился. — Зачем обманывать Айлинерон, заставляя людей бороться друг с другом? Неужели не было лучшего варианта?
Агмаил улыбнулся, прикрыв глаза — улыбка была знакомой, той самой, что так часто посещала лицо Франца.
— Видишь ли, Персиваль… Люди не могут совершенствоваться, не будь у них конкуренции, принуждения. Им всегда нужен соперник. А совершенствоваться необходимо, друг мой — ты наверняка уже знаешь про Эйонгмера, про то, что он дал Айлинерону и о чём предупреждал, — Агмаил изучающее посмотрел на недоверчиво поднявшего бровь Персиваля. — Да, настоящие Атексеты появятся очень скоро, и весь тот путь, что мы прошли за эти три тысячелетия, для того, чтобы не погибнуть в бою с ними. Когда люди только начали заселять эту планету, когда Кубуса ещё не было даже в планах, люди жили в мире и согласии друг с другом. Мой друг Талемер вёл их за собой… Но при лидерстве Талемера, каким бы талантливым он ни был, Айлинерон впал в бездействие. Мне было больно видеть, как дети Лорикса, люди, чьим предназначением Первый Набла назначил безграничное развитие, тратят свои жизни впустую. А потом появился Эйонгмер.
Персиваль внимательно следил за лицом Агмаила, пытаясь уловить хоть одну промелькнувшую случайно эмоцию, пытаясь понять о мыслях Бога Разума чуть больше, чем он позволяет узнать, но ни один лишний мускул не дёрнулся, выдавая тайны, сколько Персиваль ни смотрел. Лишь кристаллы глаз шевелились вместе с тем, как Агмаил оглядывал открывавшиеся перед ним просторы Кубуса.
— Незадолго до прибытия этого странного человека я открыл для себя расщепление сознания, — продолжал Бог Разума. — И по странному совпадению именно благодаря этому я стал единственным, кто оказался способен контролировать все те технологии, которые Эйонгмер привёз с собой. Как дар Человечеству он помог мне возвести Кубус и облагородить Левен, а как предупреждение — показал мне осколки грядущей войны. Он показал оружие Атексетов, его разрушительную мощь, которая потрясла меня до глубины души — а также позволил мне прочитать его разум, где я увидел, что ожидает нас. Ты не видел войны, Персиваль… Зато я видел. Война — это не победа, не торжество и не пир, нет: война — это смерть, война — это страдание, крики погибающих, но не умерших, слёзы потерявших и осколки надежд отчаявшихся. Я сделал всё, чтобы в моём мире не знали этого. Чтобы три тысячи лет люди верили, что в любой войне победа будет за ними, и убеждались в этом раз за разом.
— Вы сказали, что вы смогли пользоваться тем, что принёс с собой Эйонгмер. Я правильно услышал? — Персиваль с подозрением приподнял бровь.
Агмаил бесшумно посмеялся и пожал плечами.
— Намекаешь на машину Атексетов у Зормильтона, я прав? — В глазах его проскочила озорная искорка. Персиваль кивнул. — Что же, да, машина та действительно была привезена Эйонгмером, однако даже он сам не знал до конца её устройства. Что-то заставило Эйонгмера покинуть свой мир раньше, чем он успел получить всю необходимую ему информацию. Боюсь, я не знаю, что. Эйонгмер не был носителем знаний, к моему большому сожалению.
— Когда я впервые увидел технологии Атексетов, я задался вопросом, — Персиваль прищурился, взглянув на сверкающий вдалеке океан. — Почему же нынешние Атексеты так непохожи на тех, что оставили ту машину? Я размышлял очень долго, и бесчисленное множество раз терялся на своём пути, не помня выводов, к которым пришёл. И лишь через много лет, когда я понял, что лишь в Истребителе мои мысли неприкосновенны, я начал размышлять там, в другое время ставя на эти мысли запреты. Я знаю, что вы не хотели, чтобы я это делал — но почему?
Агмаил сдвинулся с места и жестом пригласил Персиваля за собой. Они спустились вниз, к фонтану, где рядом с небольшим столом стояло два изящных белых кресла. Пригласив Персиваля присесть, Агмаил указал рукой на пейзаж за окном и сказал:
— Все люди здесь счастливы, потому что они живут в идеальном мире. Я следил за их мыслями и корректировал их, если чувствовал, что эти мысли могут привести тех людей к несчастью. Но я не всемогущ, Персиваль, — Агмаил откинулся на спинку кресла, мечтательно посмотрев вдаль. — Хоть и хотел бы им быть. Тебя я не смог сделать счастливым, потому что ты — моё самое способное дитя. Ты смог обойти мои возможности контролировать твой разум, и прошло бы ещё немного времени — догадался бы, что под именем Франца всю твою жизнь к тебе приходил именно я. Но, к сожалению, этому не суждено произойти.
— К сожалению? — Рука Персиваля рефлекторно потянулась к карману, но ручки там больше не было. — Возможно. Но даже сейчас я до конца не понял, в чём же смысл существования Франца. Неужели способностей через Систему читать разумы людей не хватало, чтобы понимать их, или же Франц был нужен как психолог? Эти гипотезы навскидку слишком просты, чтобы объяснить произошедшее. В чём-то был смысл Франца, я ведь прав — в чём-то важном лично для вас?
Агмаил отвёл взгляд от пейзажа за окном, и волевой гипнотический взгляд фиолетовых глаз встретился со взглядом Персиваля, пустив холодок по спине Рыцаря. Однако вслед за этим лицо Бога Разума осветила сдержанная улыбка.
— Друг мой, — сказал Агмаил негромко. — Франц — это я. Ещё тогда, на Земле, меня назвали так при рождении в честь одного известного композитора, и стоило мне вырасти, как я понял, что его музыка мне совсем не по душе… Но имя стало мне родным. Представь себе, как я тысячи лет жил жизнью Бога, управляя этим миром, видя, как рождаются и умирают поколения, слыша голоса, обращённые ко мне, лишь в молитвах. Но я человек, Персиваль. И мне нужны были те, с кем я мог поговорить, как человек с человеком, я хотел почувствовать себя живущим в этом мире, а не обязанным ему. Забавно… В моём мире счастливых людей я и оставался последним несчастным. И поэтому однажды я снова сошёл на поверхность Кубуса как Франц — как человек, а не как Бог.
Персиваль с усилием разорвал зрительный контакт и взглянул на мир за окном. Странное чувство наполняло его — чувство того, что он начинает понимать этого странного собеседника, понимать его действия, его мировоззрение. Он не до конца принимал то, что делает Агмаил, но теперь многие его решения наконец-то обретали смысл.
— Когда-то давно там, на Земле, ещё до появления Первого Наблы люди говорили между собой о их Боге, — сказал Агмаил мечтательно. — Тот Бог был совершенно иным — никто не мог доказать его существования до того момента, как отреклись от него окончательно, но уповали на его милость, молились в храмах, устремив взгляды к небу. Много историй ходило о том Боге, и люди верили в них, считая истиной. Не мне судить, истиной ли они были на самом деле, но одна мне особенно нравится.
Агмаил коснулся своей трости, и на столе в мареве прозрачного пара появились две чашки.
— Кофе, Персиваль. В напоминание о нашей дружбе.
Рыцарь осторожно поднял чашку со стола и сделал глоток. На вкус — латте с молоком рецепта Мерсенна. Вкус, знакомый ему чуть ли не всю жизнь.
— Через много тысяч лет после сотворения Богом мира люди погрязли в пороках. Мир их был грешен и оттого несчастен. Сойдя с пути Бога, люди обрекли себя на ссоры, войны и зависть, и, видя это, Бог сошёл на Землю в облике человека. Называли того человека Сыном Божьим, и он творил чудеса, уверяя людей в своей природе. Но немногие пошли за Сыном Божьим, слушая его речи, а власть имеющие увидели в нём угрозу себе. Схватили они Бога и мучили его до смерти, но счастлив был Бог, ибо смертью своей искупил он грехи всего Человечества.
Агмаил взглянул на Персиваля и удовлетворённо кивнул, видя, что тот понимает.
— Да, Персиваль, история эта многим приукрашена, да и мораль её на сегодня устарела… Но на Кубусе я и Агмаил, и Франц: и Бог, и Сын Божий. Лишь одна ключевая деталь здесь отличается: я спустился к людям не ради прощения их грехов, а чтобы искупить свои.
Персиваль сделал ещё один глоток кофе. Мягкая сладость сменилась приятной горечью у основания языка, появившейся и исчезнувшей плавно, как мысль.