Свет в лаборатории стал совсем тусклым. Роберт едва мог различить предметы, что лежали у противоположной стены. Война же грохотала, лязгала и свистела тысячей разных звуков, и сложно было опознать даже малую часть из них.
— Я пришла в Кси не сразу, — ответила Шинобу тоже тихо, будто бы боялась привлечь слишком много внимания. — Поначалу мне вообще казалось, что это просто дискуссионный клуб. Мы читали статьи, обсуждали новости науки, учили друг друга всяким интересным вещам. Доктор Кенни же параллельно с этим постоянно пытался придумать что-то своё. Он часто делился с нами своими наработками, объяснял их, но обычно рано или поздно мы находили нейрограмму, где это выводилось до него.
Шинобу всё так же грустно смотрела в пол, но теперь на её губах была ироничная улыбка.
— Я до сих пор не понимаю, что в голове у этого человека. Я никогда не видела его грустным, раздражённым или радостным; он будто бы существовал только в двух состояниях. Большую часть времени он просто наблюдал и лениво комментировал, но, если дискуссия была ему интересна — о Боги, надо видеть его лицо в этот момент. Маньяк, истинный маньяк. Кстати, забавный факт — на Старой Земле маньяками почему-то называли убийц…
Роберт слушал рассказ о Кси, и тревога уходила на второй план. Война, взрывы, битвы — всё это казалось нереальным. В своих мыслях он был там, за одним столом со Свободными Исследователями: слышал их голоса, видел их лица. Он внимательно слушал рассказ Шинобу о том, как через три года после основания Кси там появился математик Марк Цурай; как они вместе с доктором Кенни реформировали сообщество, и его участники мало-помалу начинали свой путь в научном творчестве; как доктор Кенни медленно превращался из человека в легенду, общаясь с Кси всё меньше; Шинобу рассказывала о Трисовете, сменившем Кенни у руля Кси, о первой серьёзной публикации, о том, как сообщество преодолело пик активности и начало склоняться к закату; и Роберт слушал её, желая, чтобы однажды он смог сидеть за тем квадратным столом, забыв про Долг и занимаясь свободным творчеством…
***
Сквозь холодную толщу метапласта донёсся угнетающий гул. В несколько секунд он стал настолько низким, что Роберт уже не слышал его, но чувствовал, как содрогается стена за его спиной. Свет прощально мигнул в последний раз и исчез, оставив лабораторию в полной темноте. Взрыв, показавшийся подозрительно близким — стены затряслись, посыпалось с полок то немногое, что там оставалось, и гул резко оборвался. Что-то с лязгом и грохотом упало в лаборатории, и наступила тишина.
— Роберт, — голос Шинобу был тих, но не дрожал. — Ты меня слышишь?
— Да.
— Помнишь, как… — Ещё один взрыв перебил её, и на этот раз падали уже сами полки. — Помнишь, что было, когда мы встретились?
— Помню, — прошептал Роберт.
— Ты тогда сказал мне, что не знаешь, что делать. Что задача, которая стоит перед тобой неподъёмная. Что…
Скрип и скрежет, настолько громкие, что проникали с поверхности в лабораторию, не дали ей договорить. Страшно было даже представить, что творилось там, сверху — если звуки настолько ужасающие были лишь лёгким побочным эффектом от жестокой битвы. Дождавшись, пока звук, похожий на визг тысячи голосов, исчезнет, Шинобу проговорила:
— С новым годом, Роберт. Пусть мы всегда будем грезить миром, где каждый счастлив. Всегда…
…взрыв, на этот раз очень близко, заставил куски потолка осыпаться вниз с паническим шелестом.
— …Всегда помни, зачем живёшь, чего хочешь достичь. Всегда…
…что-то за стеной стало рушиться и, похоже, падало куда-то в бездну нижних уровней Кубуса.
— …Всегда помни, что мир может быть лучше! — Шинобу кричала изо всех сил, и её тихий голос был едва слышен через приближающийся грохот падающих балок и обломков метапласта. — Всегда знай, что лучше умереть, чем потерять надежду! Помни, что судьба вершится теми, кто преисполнен решимости! Помни…
Взрыв прогремел уже слишком близко, и пол лаборатории, рассыпавшись на множество обломков, упал вниз, где не было места ни Войне, ни жизни.
***
— Роберт? Ты в порядке?
— Вроде да… А где мы?
— Где-то очень глубоко, — задумчиво сказала Шинобу, осматриваясь.
В мрачном багровом освещении бесчисленное множество труб, балок и перекрытий окружало просторный прямоугольный проход. В одну сторону путь был закрыт: обломки лаборатории и всего того, что было вокруг неё, лежали сплошной кучей, переломив трубы на их пути. Дорога в другую сторону же терялась в сумраке.
— Это технические уровни, — проговорил Роберт, и ему стало жутко от своих же слов.
Не было в мире ни одного человека, который бы знал в точности, как устроены технические уровни. Это была отдельная вселенная, сложная и неизведанная: даже три тысячи лет исследований не дали и приближённого ответа, как устроены технические уровни под первой гранью. И если ближе к поверхности люди ещё появлялись, чтобы устранить неполадки или модифицировать инкубаторы, генераторы пищи и другие жизненно важные системы, то ниже нога человека с большой уверенностью не ступала никогда. Роберт и Шинобу оказались на технических уровнях — а это значит, что, скорее всего, для мира они потеряны.
— И что нам теперь делать? — прошептала Шинобу, потирая ушибленное плечо.
Роберт обречённо посмотрел вдоль коридора, туда, где терялись в темноте перекрытия и трубы. Быстрые цепочки размышлений обрезали все лишние варианты — кроме одного.
— Идти, — сказал он сухо. — Идти и надеяться.
И они пустились в путь.
Коридор вёл прямо, не сворачивая и не разделяясь. Шаги двух людей по решётчатому полу, пусть и громкие, не отдавались эхом — звук терялся в бесконечном пространстве между труб. Однако здесь не было тихо: мерный ритмичный шум наполнял технические уровни, будто невидимый гигант умиротворённо дышит во сне. Кубус жил.
— Нетривиально, — резюмировал Роберт, оглянувшись по сторонам.
Роберт и Шинобу стояли на пороге просторного круглого помещения. Шесть коридоров вели абсолютно симметрично в шести направлениях — а в центре от пола до потолка протянулся огромный вал. Вал медленно вращался, ускоряясь и замедляясь в такт вздохам, исходящим из стен.
— И куда пойдём? — Шинобу встревоженно осматривала открывшуюся перед ней картину.
— Как минимум, мы теперь знаем, что технические уровни имеют симметрию шестиугольника…
— Смотри, — Шинобу подняла руку и указала пальцем на один из проходов. — Там символ Наблы!
— Если это не намёк, то крайне неудачная шутка, — ответил Роберт. — Что ж, у нас нет больше выделенных направлений…
И они пошли дальше.
Длинные коридоры сменялись круглыми залами, из залов вели другие коридоры, и всегда над одним из них был символ Наблы: почти правильный треугольник вершиной вниз. Изредка встречались крутые лестницы, уходящие вверх и вниз узкими пролётами — Шинобу и Роберт поднимались по ним всегда, когда представлялась возможность, но чем дальше они шли, тем реже появлялись лестницы. Так прошёл один час, затем два, а после этого разрядились часы Шинобу.
Со временем залы становились крупнее, а коридоры — шире. Роберт иронично подумал, что не помещения увеличиваются, а они с Шинобу становятся тем меньше, чем меньше шансов у них выбраться отсюда — но промолчал. Шинобу же всё чаще думала о том, что символ Наблы ведёт вовсе не наружу.
При этом помещения становились всё причудливей. Если раньше вокруг была строгость форм, трубы и перекрытия соединялись друг с другом под прямыми углами, то сейчас труб стало меньше, и стены были куда прозрачней — и вокруг далеко, насколько хватало взору, простирались массивные структуры, больше похожие не на сваренный друг с другом метапласт, а на сеть, что образуют нейроны в мозгу. Багровый свет плавно сменился на фиолетовый, а затем на тёмно-синий; шум, похожий на дыхание, тоже ушёл в прошлое, и теперь Шинобу и Роберт шагали в тишине, разбавляемой лишь звуком их шагов. Голод, появившийся когда-то давно, сменила жажда, а жажду сменило безразличие.
Где-то далеко, наверху, бушевала Война, но здесь же, в глубине Кубуса, всё оставалось как прежде. Не было разницы между верхом и низом, севером и югом, прошлым и будущим; спустя бесчисленное множество шагов момент, когда Шинобу и Роберт упали сюда, казался бесконечно далёким. Залы, теперь похожие на платформы посреди огромной сети, сменялись прямыми дорогами, дороги сменялись залами, и единственное, что давало намёк на направление — бледный треугольник, неизменно появлявшийся на одной из арок, обрамлявших выходы из залов.