Именно поэтому традиционная культура истолковывает различные индивидуальные качества, дифференцированные социальные роли как видовые, оптимальные, и, наоборот, в качестве индивидуальных она рассматривает все нормальные видовые качества человека как члена сообщества. Таким образом, «отвечая» на вопрос, что есть человек, традиционная культура рисует нам образ не интеллигибельной человеческой абстракции, наделенной формальными признаками либо личностной экзистенцией[133], а образ индивидуума, отмеченного определенными биологическими и социальными качествами, соотнесенного с различными этико-эстетическими требованиями. Например, «Бхагавадгита» как бы отвечает на данный вопрос так: «Человек — это Арджуна, смелый, справедливый герой, воин, бесстрастно выполняющий свой долг, верный бхакт (почитатель) истинного всемогущего бога».
Типология нормативного субъекта традиционного индийского общества в определенной мере выявляет гармонию между человеческим коллективом и средой обитания, центростремительными и центробежными силами внутри этого общества. Вместе с тем понятие такого субъекта нельзя полностью отождествить с понятием субъекта общины, представленной в самом широком социально-культурном контексте. Мы не можем этого сделать по той простой причине, что человеческое сообщество не в состоянии существовать только как сообщество нормы в виде человеческого термитника, в котором расписаны все роли и долженствования. История индийской культуры дает практически идеальный образец нормы, однако она предлагает также различные варианты нарушения и возврата к норме, отторжение и разрушение ее. Искусство здесь демонстрирует примеры художественного творчества, которое в интересах общей стабильности отвёчает на одни и те же вопросы и в котором процесс воплощения образа предстает в виде пунктуально выполняемого ритуала. Например, в классической индийской литературе образ любимой девушки (описание ее лица, волос, фигуры, характера, происхождения, поведения и т. п.) насчитывает около полусотни обязательных компонентов. (Аналогичные примеры строжайшего выполнения канона можно найти в любой восточной классике— прозе, поэзии, живописи, скульптуре и пр.) В соответствии с этой установкой искусство формируется как умение правильно воспроизвести нормативный код, как максимально возможное сближение мира образа и мира значений, склады- Бающегося по мифологизированной парадигме отношения к реальности.
Одновременно с этим искусство (прежде всего как деятельность человеческой фантазии, как мечта о мире) и интеллектуальное освоение действительности (прежде всего религиозно-философские системы в их становлении, в процессе их возникновения) предлагают противоположные подходы к оценке экзистенциального статуса человеческого бытия как борьбы за выход из кодовых ограничений, из-под опеки нормативных долженствований.
Индийская религиозно-философская традиция (в значительной степени вообще восточная религиозная традиция) истолковывала выход за пределы кода как избавление от мирских обязанностей, как освобождение («Не возвращаются вновь, о Партха, освободившиеся от недуга сансары» — М.195.3), прежде всего освобождение от страдания и печали («...не оглянувшись уходит свободный и так покидает печали, как с ветки, упавшей в воду, вспорхнув... улетает птица» — М.219.50).‘
Избавление от страданий представлялось возрождением в некоем ином «беспечальном» качестве, например уходом в странники, отшельники, молчальники (саньясин, ванапрастха, муни), выходом из цепи рождений (освобождение; от сансары), новым, «благодатным» рождением (как, например, в буддийской танке: «Дорога вся в лунном серебре, родиться бы еще сосною на горе»[134]).
133
Хотя в традиционной культуре встречается и формально-рационально е, и экзистенциальное определение человека. В этом случае она «отрицает» саму себя, создавая подлинные шедевры человеческого духа. «Отклонения» помогают созданию маргинального пласта в культуре, культуры «нарушения нормы» (см. дальше).