Без этого повествования моя жизнь потеряла точку опоры. В те годы после библейской школы я жил один в квартире напротив электростанции, тратя те небольшие деньги, которые зарабатывал, на алкоголь и таблетки. Каждый день проходил по одной и той же схеме: утренние средства от похмелья, вечерняя смена в баре, поздние ночные поезда по заброшенным коридорам южной части города. Поток времени, который я всегда воспринимал как линейный, как реку, мчащуюся вперед, сбился в грот, где кружил и застаивался. Бессмысленность моего существования часто настигала меня во время выполнения какого-нибудь обычного дела - покупки продуктов, посадки на поезд - и меня парализовывало от растерянности и нерешительности. Любое отдельное действие, оторванное от более широкого контекста, начинает казаться абсурдным, так же как и слово, рассматриваемое само по себе, вырванное из потока языка, быстро теряет смысл.
Я знал, что теоретически возможно найти красоту и смысл в материализме. Физик Ричард Фейнман, которого я читал в те годы, часто писал в возвышенных, квазидуховных тонах о бесконечности и огромной сложности Вселенной. Но в таких рассуждениях чувствовалось отчаяние, вызванное желанием выдать желаемое за действительное. Когда я задумывался о масштабах Вселенной - этого причудливого царства червоточин и альтернативных измерений, которое было обречено на верную тепловую смерть, - я испытывал лишь паскалевский ужас, доказательство собственной ничтожности. Я прочитал достаточно книг по биологии и когнитивной науке, чтобы понять, что я, по сути, машина, пусть и смертная, подверженная неудержимой драме энтропии. Тогда я обратился к экзистенциалистам, которые утверждали, что все смыслы субъективны и должны быть созданы самим человеком. "Жизнь не имеет смысла априори, - пишет Сартр в книге "Экзистенциализм - это гуманизм", - и только от вас зависит, какой смысл вы ей придадите". Но я не хотел наделять жизнь каким-то личным смыслом. Я хотел, чтобы смысл существовал в мире.
В тот вечер я взял книгу Курцвейла с собой домой. После смены, сидя в почти пустом поезде, я начал перелистывать ее страницы. Была глубокая ночь, но небо над многоэтажками, переливающееся световыми бликами, создавало ощущение, что город находится в лиминальном моменте перед рассветом. "Двадцать первый век будет другим", - писал Курцвейл. "Человеческий род вместе с созданными им вычислительными технологиями сможет решать извечные проблемы... и будет в состоянии изменить природу смертности в постбиологическом будущем".
-
Критики нарратива разочарования часто утверждают, что техническое овладение миром не обязательно лишает его магии, тайны и благоговения; только обедненное воображение не сможет найти красоту в откровениях науки или игнорировать нашу способность открывать или изобретать новые объекты удивления. В своей книге 1991 года "Мы никогда не были современными" французский философ Бруно Латур спрашивает: "Как мы можем быть способны очаровать мир, когда каждый день наши лаборатории и фабрики населяют его сотнями гибридов, более странных, чем те, что были созданы накануне? Разве воздушный насос Бойля менее странен, чем дома духов Арапеша?" Тридцать лет спустя возникает соблазн обновить иллюстрацию: Является ли смартфон менее волшебным, чем посох Моисея? Неужели наши домашние помощники - те личности, которые все чаще появляются в наших автомобилях, стиральных машинах, холодильниках, - менее очаровательны, чем древние духи, способные проявляться в камнях, кустарниках и деревьях?
Но эти возражения в конечном счете упускают суть. Для Вебера разочарование было не просто онтологической пустотой - осознанием того, что нет духов, скрывающихся в камнях, или душ, таящихся в телах, - и не простым фактом, что Вселенная может быть сведена к причинно-следственным механизмам. Истинная травма разочарования заключается в том, что мир, рассматриваемый через призму современной науки, лишен внутреннего смысла. В дополнение к жажде познания человеческий разум испытывает религиозные, этические и метафизические потребности. Им движет, по словам Вебера, "внутреннее побуждение понять мир как осмысленный космос и занять по отношению к нему определенную позицию". В классический и средневековый периоды натурфилософия рассматривалась как путь не только к знанию, но и к истине. И Аристотель, и Аквинский считали, что понимание мира приближает нас к Богу, или абсолюту, и поэтому наука была неизбежно связана с вопросами добродетели, этики и конечного смысла.