Я знал, что теоретически возможно найти красоту и смысл в материализме. Физик Ричард Фейнман, которого я читал в те годы, часто писал в возвышенных, квазидуховных тонах о бесконечности и огромной сложности Вселенной. Но в таких рассуждениях чувствовалось отчаяние, вызванное желанием выдать желаемое за действительное. Когда я задумывался о масштабах Вселенной - этого причудливого царства червоточин и альтернативных измерений, которое было обречено на верную тепловую смерть, - я испытывал лишь паскалевский ужас, доказательство собственной ничтожности. Я прочитал достаточно книг по биологии и когнитивной науке, чтобы понять, что я, по сути, машина, пусть и смертная, подверженная неудержимой драме энтропии. Тогда я обратился к экзистенциалистам, которые утверждали, что все смыслы субъективны и должны быть созданы самим человеком. "Жизнь не имеет смысла априори, - пишет Сартр в книге "Экзистенциализм - это гуманизм", - и только от вас зависит, какой смысл вы ей придадите". Но я не хотел наделять жизнь каким-то личным смыслом. Я хотел, чтобы смысл существовал в мире.
В тот вечер я взял книгу Курцвейла с собой домой. После смены, сидя в почти пустом поезде, я начал перелистывать ее страницы. Была глубокая ночь, но небо над многоэтажками, переливающееся световыми бликами, создавало ощущение, что город находится в лиминальном моменте перед рассветом. "Двадцать первый век будет другим", - писал Курцвейл. "Человеческий род вместе с созданными им вычислительными технологиями сможет решать извечные проблемы... и будет в состоянии изменить природу смертности в постбиологическом будущем".
-
Критики нарратива разочарования часто утверждают, что техническое овладение миром не обязательно лишает его магии, тайны и благоговения; только обедненное воображение не сможет найти красоту в откровениях науки или игнорировать нашу способность открывать или изобретать новые объекты удивления. В своей книге 1991 года "Мы никогда не были современными" французский философ Бруно Латур спрашивает: "Как мы можем быть способны очаровать мир, когда каждый день наши лаборатории и фабрики населяют его сотнями гибридов, более странных, чем те, что были созданы накануне? Разве воздушный насос Бойля менее странен, чем дома духов Арапеша?" Тридцать лет спустя возникает соблазн обновить иллюстрацию: Является ли смартфон менее волшебным, чем посох Моисея? Неужели наши домашние помощники - те личности, которые все чаще появляются в наших автомобилях, стиральных машинах, холодильниках, - менее очаровательны, чем древние духи, способные проявляться в камнях, кустарниках и деревьях?
Но эти возражения в конечном счете упускают суть. Для Вебера разочарование было не просто онтологической пустотой - осознанием того, что нет духов, скрывающихся в камнях, или душ, таящихся в телах, - и не простым фактом, что Вселенная может быть сведена к причинно-следственным механизмам. Истинная травма разочарования заключается в том, что мир, рассматриваемый через призму современной науки, лишен внутреннего смысла. В дополнение к жажде познания человеческий разум испытывает религиозные, этические и метафизические потребности. Им движет, по словам Вебера, "внутреннее побуждение понять мир как осмысленный космос и занять по отношению к нему определенную позицию". В классический и средневековый периоды натурфилософия рассматривалась как путь не только к знанию, но и к истине. И Аристотель, и Аквинский считали, что понимание мира приближает нас к Богу, или абсолюту, и поэтому наука была неизбежно связана с вопросами добродетели, этики и конечного смысла.
Механистическая философия семнадцатого века отделила не только тело от разума, но и материю от смысла. Как только конечные причины - аристотелевское представление о том, что природа имеет внутренние цели и задачи, - были изгнаны из науки, духовное и этическое больше не были связаны с физическими процессами жизни, а были отнесены в призрачное и неопределенное царство субъективного разума. В своей лекции 1917 года "Наука как призвание" Вебер пишет, что "наука бессмысленна, потому что она не дает ответа на наш вопрос, единственный важный для нас вопрос: "Что нам делать и как нам жить?". "Он утверждал, что наука настолько стремится описывать мир объективно, без предпосылок, что даже не может утверждать собственную внутреннюю ценность; она не может объяснить, почему желательно техническое овладение миром или почему само знание имеет смысл.
Вебер не утверждал, что наука должна вернуться к изучению ценностей и духовности. Напротив, его насторожил тот факт, что многие интеллектуалы его времени были увлечены "старинными религиозными идеями", которые ловко облекались в новые, материалистические обличья. Худшее, что могла сделать наука, - это взять на себя мантию перевоплощения, представив себя в качестве новой формы откровения, или того, что он называл "академическим пророчеством". В лекционных аудиториях и лабораториях единственной ценностью должна быть интеллектуальная целостность. На самом деле, когда речь заходила о современной жажде смысла, Вебер находил отступление к традиционным религиям менее предосудительным, чем стремление найти телос или цель в эмпиризме. "В моих глазах такое религиозное возвращение стоит выше, чем академическое пророчество", - писал он. Другими словами, если вы хотите получить какой-то духовный опыт, вам следует просто пойти в церковь.
-
Если можно сказать, что у информационного века есть свой "академический пророк", то Курцвейл - наиболее вероятный кандидат. Эпоха духовных машин" - это одновременно манифест, эсхатологический труд и масштабная история Вселенной, увиденная через призму вычислений. По мнению Курцвейла, эволюция космоса сводится к одному-единственному процессу - организации информации во все более сложные формы интеллекта. Идея о том, что природные системы можно описывать в терминах "обработки информации", возникла благодаря работам пионеров кибернетики, которые в поисках универсальной метафоры - той, которая, по словам Маккалоха, "в той или иной форме должна служить примером любой схемы, построенной Богом или человеком", - полагали, что такие несхожие процессы, как лес, гены и клеточные структуры, можно рассматривать как формы вычислений. Курцвейл использовал эту универсальную метафору, чтобы по-новому взглянуть на происхождение Вселенной и ее эволюцию. По его мнению, информация впервые появилась в атомах через несколько мгновений после Большого взрыва. Она разрасталась по мере развития биологии на Земле в виде ДНК. Когда начали формироваться мозги животных, информация стала кодироваться в нейронных схемах. Теперь, когда эволюция привела к появлению разумных людей, владеющих инструментами, мы разрабатываем новые информационные технологии, более сложные, чем все, что еще видел мир. С каждым годом эти технологии становятся все сложнее и мощнее, и очень скоро они превзойдут нас по уровню интеллекта. Единственный способ выжить для нас как для людей - это начать объединять свои тела с этими технологиями, превращаясь в новый вид, который Курцвейл называет "постлюдьми", или духовными машинами. Он обещает, что вскоре появятся нейронные имплантаты, "загрузка сознания" и нанотехнологии. С помощью этих технологий мы сможем переносить или "воскрешать" свой разум на суперкомпьютерах, что позволит нам стать бессмертными. Наши тела станут нетленными, невосприимчивыми к болезням и разложению, и каждый человек сможет выбрать себе новое, настраиваемое виртуальное телосложение. Мы будем воскрешать мертвых в виде цифровых аватаров. Нанотехнологии превратят Землю в рай, и в конце концов - неизбежно - вся материя Вселенной станет насыщена интеллектом. Иными словами, грандиозное повествование истории ведет не к чему иному, как к полному перевоплощению. Курцвейл настаивает, что этот порог, который он называет Сингулярностью, наступит к 2045 году.