Фламбо не разбирался в хересе, но нисколько не возражал против такого предложения.
– Большое спасибо, – вежливо сказал он.
– Херес, сэр, конечно… – пробормотал хозяин, повернувшись к своей гостинице. – Простите, если я задержу вас на несколько минут. Я уже говорил, что сейчас у меня нет прислуги…
Он зашагал к темным зашторенным окнам закрытого бара.
– О, это не имеет значения, – произнес Фламбо, и хозяин тут же повернулся к нему.
– У меня есть ключи, – заверил он. – И я смогу найти дорогу в темноте.
– Мы не имели в виду… – начал было отец Браун.
Его объяснение было прервано громоподобным голосом, донесшимся из недр необитаемого отеля. Кто-то очень громко, но неразборчиво произнес какое-то иностранное имя, и владелец отеля двинулся ему навстречу с гораздо большим проворством, чем за хересом для Фламбо.
Вскоре выяснилось, что хозяин говорил сущую правду, но впоследствии Фламбо и отец Браун часто признавались, что ни в одном из их совместных (и часто опасных) похождений у них так не стыла кровь в жилах, как от этого великанского голоса, неожиданно зазвучавшего из безлюдной тишины.
– Это мой повар! – поспешно воскликнул хозяин. – Я совсем забыл о нем. Он собирается уходить. Херес, сэр?
И действительно, в дверном проеме возникла массивная фигура в белом колпаке и переднике, как подобает повару, но с неожиданно черным лицом. Фламбо приходилось слышать, что негры бывают отличными поварами, но странное противоречие между цветом кожи и манерами усиливало его удивление от того, что хозяин гостиницы откликнулся на зов своего слуги, а не наоборот. Он успокоил себя мыслью, что высокомерие шеф-поваров вошло в поговорку; тем временем хозяин принес херес, что было еще большим утешением.
– Удивительно, что на побережье так мало людей, ведь предстоит большой поединок, – сказал отец Браун. – Мы прошли несколько миль и встретили только одного человека.
Владелец отеля пожал плечами.
– Понимаете, они приезжают с другого конца города – вокзал в трех милях отсюда. Они интересуются только спортом и останавливаются в гостиницах только на одну ночь. В конце концов, сейчас неподходящая погода для пляжного отдыха.
– Или для застолья, – заметил Фламбо и указал на круглый столик.
– Мне нужно смотреть по сторонам, – с неподвижным лицом ответил хозяин.
Это был сдержанный молодой человек с правильными чертами немного землистого лица; в его темной одежде не было ничего примечательного, если не считать, что черный галстук был повязан слишком высоко, наподобие шарфа, и скреплен золотой булавкой с гротескным украшением наверху. В его лице тоже не имелось ничего особенного, не считая, вероятно, обычного нервного тика – привычки держать один глаз немного прищуренным, отчего создавалось впечатление, что другой глаз больше первого или даже искусственный.
Он нарушил затянувшееся молчание и тихо спросил:
– Где вы повстречали того единственного человека, о котором говорили?
– Как ни странно, поблизости отсюда, – ответил священник. – Вон под той эстрадой.
Фламбо, присевший на край длинной железной скамьи, чтобы допить свой херес, отставил рюмку в сторону и встал, изумленно глядя на своего друга. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но потом плотно сжал губы.
– Любопытно, – задумчиво произнес темноволосый молодой человек. – Как он выглядел?
– Когда я увидел его, было довольно темно, – ответил отец Браун. – Но он был…
Как уже упоминалось, владелец отеля говорил сущую правду. Его слова о том, что повар собирается уходить, исполнились в буквальном смысле, так как повар вышел на улицу, натягивая перчатки.
Но теперь его фигура совсем не походила на бесформенную черно-белую массу, на мгновение появившуюся в дверях гостиницы. Он был застегнут на все пуговицы и одет самым блистательным образом, от подошв до выпученных глаз. На его круглой голове красовался скошенный набекрень высокий черный цилиндр того рода, какой французские острословы сравнивают с «восемью зеркалами». Не стоит и говорить, что он носил короткие белые гетры и белую манишку. Красный цветок агрессивно торчал из петлицы, как будто вдруг вырос прямо оттуда. В том, как он держал трость на отлете в одной руке и сигару в другой, было определенное позерство, о котором вспоминается каждый раз, когда речь заходит о расовых предрассудках – нечто одновременно невинное и бесстыдное, словно в танцевальных фигурах кекуока.
– Иногда меня не удивляет, что их линчуют на родине, – произнес Фламбо, глядя ему вслед.
– А меня никогда не удивляют замыслы врага рода человеческого, – отозвался отец Браун. – Но, как я и говорил, – продолжал он, пока негр, все еще демонстративно натягивавший желтые перчатки, зашагал в сторону променада, как эксцентричный персонаж из мюзик-холла, совершенно чужеродный на этой серой и морозной сцене, – как я и говорил, мне не удалось хорошо разглядеть этого человека, но у него были пышные старомодные усы и бакенбарды, темные или крашеные, как любят изображать иностранных финансистов, и длинный лиловый шарф вокруг шеи, развевавшийся на ветру при ходьбе. Шарф был скреплен у горла на манер того, как няньки закалывают английской булавкой детские шарфы на прогулке. Только это была не английская булавка, – безмятежно добавил священник, глядя на море.