И сам он в качестве носителя своего земного содержания, только земного, такого дорогого ему, тоже никому, кроме себя, не нужен. В этом смысле, в смысле этой ненужности человек как бы сирота в этой земной жизни. Его земное содержание - сирота. Оно одновременно навязано ему, навязано так, что не отвязаться, и оставлено с ним наедине: тащи его, как хочешь, на своем горбу, умудряйся не рухнуть под его тяжестью и на какую-то постороннюю помощь не особенно рассчитывай. Ведь сказано: "Какая тебе польза, если приобретешь весь мир, а душе своей повредишь". (Матф.16:26).
И пусть здесь речь идет не столько о мире, сколько о душе, но как же дешево ценится этот мир, какое прохладное и отчужденное отношение к нему, к нему самому по себе, а не как к вместилищу душ. И такое же прохладное и отчужденное отношение ко всему нашему земному содержанию, составляющему этот земной мир. Это земное содержание нашей жизни не любимо никем, кроме нас же самих, оно сирота в вечности, и ему холодно, как сироте, и страшно.
Нам самим, насколько в нас есть этого земного содержания, настолько и нам холодно и страшно. И только наша погруженность в него, полная, с головой, если она иногда случается, отвлекает нас от этого страха и холода и заставляет на время забыть о них.
Это сиротство человека как носителя земного содержания, его заброшенность и оставленность наедине с ним обнаруживается и чувствуется человеком обычно тогда, когда он, немного отвлекшись от своего земного содержания, только чуть-чуть высунувшись за его пределы, то есть пытаясь как бы со стороны взглянуть на свою земную жизнь и понять ее смысл, сразу сталкивается с таким равнодушием и отчуждением со стороны вечности к его земной жизни, которое выражается в совершенной невозможности обнаружить этот смысл, да и вообще хоть какую-нибудь информацию о человеке, данную, подсказанную извне, а не то, что он сам о себе и для себя придумал со своими ограниченными возможностями, ограниченными его принадлежностью земной жизни.
Он как бы ждет разъяснений от того, кто понимает о нем и его земной жизни больше его самого. И в ответ не слышит ничего. И поэтому ему кажется, что, во-первых, отвечать просто некому и, во-вторых, что он такой полный сирота на земле со всеми своими земными делами и так холодно и одиноко ему в этом сиротстве и страшно, как всякому сироте. Ведь общий вид нашей земной жизни изнутри ее, как бы с ее точки зрения, представляется таким, что мы в нее неизвестно откуда, из неназванной, не пославшей нам никакой информации о себе, а значит, чужой и холодной для нас неизвестности в земную жизнь приходим и туда же из нее уходим.
Вот эта неинформированность, неданность каких-либо сведений как бы доказывает нелюбовь к нам со стороны всего остального, что не есть этот земной мир. И если представить, что рядом с нашей земной жизнью, вокруг нее находится нечто большее, всеобъемлющее, то мы как носители нашего земного, именно земного, содержания находимся среди этого большего, как чужие или незваные и незнакомые гости, которых не хотят знать, или беспризорные дети.
Страх находиться внутри такого холодного, просто ледяного равнодушия существует обычно в виде страха смерти, хотя он и не обязательно связан именно с событием смерти, а существует в отраженном и распыленном виде во всей жизни. Но просто обычно он не чувствуется и не помнится, заслоненный материальностью этой жизни, а при напоминании о конце этой материальности сразу возникает.
x x x
Это ощущение ненужности, заброшенности на земле внутри ледяного пространства (ледяного не в смысле температуры, а в смысле равнодушия, безразличия), которое, кажется, что-то знает о нас, чего мы здесь, внутри, узнать о себе не в состоянии, но настолько холодно по отношению к нам, что как бы не снисходит к нам, к нашему убожеству и несовершенству и не принимает за своих, чтобы доверить нам какие-то недостающие нам тайны - это ощущение вполне соответствует действительности.
Чутье нас не обманывает, так и есть: все наше земное содержание, такое важное для нас, и вся наша земная ноша, на несение которой мы тратим столько сил и энтузиазма - все это здесь у нас на земле начинается и здесь же и кончается, не умея пробиться за некие рамки и вызвать хоть какое-то отношение к себе, плохое ли, хорошее ли, и поколебать то невероятной, непостижимой (неземной) силы равнодушие, которое существует извне и которое мы так хорошо ощущаем.
Чтобы представить себе, чт* это за равнодушие, можно представить его примерно так, что это такое же равнодушие, которое может быть и человеческим свойством, но преувеличенное до такой степени, что его можно сравнить если только с равнодушием всей земли, всей природы (если только можно представить ее целиком) по отношению к человеку. Конечно, равнодушия в такой степени, такого величия и силы человек достичь не в состоянии и постичь тоже, не говоря уже о том, чтобы поколебать, нарушить его.
Но и зачем пытаться нарушить его? Ведь оно вряд ли существует только для того, чтобы наши попытки как-то пробиться сквозь его ледяное величие неизменно заканчивались поражением и мы так всегда и оставались бы в темноте и страхе неизвестности наедине со всей земной реальностью. Вряд ли существуют именно такие намерения у владельца этого равнодушия по отношению к человеку, такие бесплодные и бесперспективные намерения.
Может быть, эта ледяная стена равнодушия ко всему нашему земному содержанию так непоколебима именно для того, чтобы наше внимание, наши вопрошающие движения души отражались от ее ледяной поверхности, как солнечный луч от зеркала и направлялись совсем в другую сторону.
Нас, естественно, больше всего и прежде всего интересует отношение извне к своей любимой земной жизни. Нам все это так бесконечно дорого, что мы как будто и не видим ничего другого, кроме этого, чт* в нас могло бы вызвать интерес извне. Вот, может быть, именно такое ледяное, чрезмерное, демонстративное равнодушие ко всему этому, внимания к чему мы так ждем, необходимо для того, чтобы достаточно основательно потрясти нас неизбежным столкновением с этим равнодушием и заставить вспомнить или узнать впервые о чем-то другом в нас, чт* как раз наоборот вызывает преувеличенный, бесконечный интерес. Степень этого интереса (или даже - заинтересованности), этого внимания извне можно сравнить только со степенью происходящего из того же источника равнодушия.
Так вот одновременно существуют (сосуществуют) бесконечная заинтересованность и бесконечное равнодушие извне по отношению к одному и тому же - к человеку. И таким образом человеку как бы указывают: посмотри, обрати внимание на то в себе, что действительно достойно интереса и внимания. Эта некая тайная сердцевина, сущность, глубоко запрятанная внутри, которая неспроста привлекает, притягивает такое внимание извне. Неспроста, а по какому-то созвучию, родству этой сущности с той сущностью извне, внимание которой она привлекает. Как существа одного вида в природе.
Во всей природе только существо того же вида может так глубоко интересовать. Таким же образом из всего человека выбирается только то единственное, что тождественно, родственно и предназначено для более тесного родства, более непосредственной связи с тем, что извне. И это родство избирательно, как магнит только металл, притягивает друг к другу только то, что - свое, родственное, родное, принадлежащее друг другу, или части одного целого, как бы жителей одного мира. Но если это внимание извне и сообщение между явно разными мирами, то скорее, это будущие, или потенциальные, жители одного мира.
Вот в качестве носителей (или владельцев) этой сердцевины, сущности мы и представляем, видимо, большую ценность, если уж эту сердцевину, сущность в нас так любят.
x x x
Степень этой любви и заинтересованности, внимания извне к нам в этом качестве (только в этом) так же невозможно себе представить, как и степень равнодушия извне к нам же, но во всех остальных качествах. Вернее, еще более невозможно, потому что если равнодушию еще можно найти более или менее соответствующий аналог в нашей земной жизни (о чем уже было сказано), то такой безграничной любви, бесконечной заинтересованности и вниманию никакого аналога в нашем земном мире нет.