— Ах ты, босячина! Я его шукаю, всю улицу обегала, а он гулять надумал ночью.
Тётя Матрёна хотела увести Ваську, но в эту минуту со стороны Пастуховки прибежал человек и крикнул:
— Братья! На помощь! Пастуховские шахтёры погибают!
Васька вырвался у матери и помчался в тёмную степь.
6
Всю ночь не утихала тревога. За окнами слышались крики, выстрелы, топот бегущих людей. Мать погасила каганец и стояла у окна, напряжённо вглядываясь в темноту.
Утром к нам прибежал Васька и рассказал, что на шахте «Италия» под землёй взорвался газ, погибла целая смена — двести шестьдесят пять шахтёров, сгорело здание шахты и конюшня с лошадьми.
Васька с жаром рассказывал, как рабочие выволокли из дома хозяина шахты фон Граффа и потащили его к шахте, хотели бросить в ствол, но налетели казаки и отбили фон Граффа.
Целый день в городе было тревожно, целый день не было дома отца. Мы с матерью думали, что его посадили в тюрьму. Но он пришёл под утро и виновато положил на стол помятый рубль, а сверху тридцать одну копейку мелочью: отца рассчитали. Ему сказали, что он никогда больше не поступит на работу, потому что его записали в какую-то «чёрную книгу».
По улицам шныряла конная полиция. Мать строго-настрого запретила мне выходить за калитку, чтобы, не дай бог, не затоптали лошади. Но в день похорон погибших шахтёров я убежал, и мы с Васькой помчались на Пастуховку.
Все дороги к руднику были запружены людьми. Полиция, жандармы и казаки разгоняли их, наезжая на женщин и детей лошадьми, но люди шли и шли.
Вид сгоревшего рудника поразил меня. Над зданием шахты ещё курился чёрный дым. В воздухе летала копоть. Пахло мокрой сажей и чем-то ещё тяжёлым и приторным, от чего першило в горле. Притихли землянки, опустели кабаки. Даже собаки перестали лаять и молча смотрели на людей: не понимали, что случилось.
По дороге на кладбище длинной вереницей везли на телегах простые деревянные гробы. На целую версту вытянулось похоронное шествие. Лошади шли понуро.
По обе стороны похоронной процессии длинной цепью растянулись и гарцевали на конях жандармы с шашками наголо. Они никого не подпускали к гробам.
Впереди подвод не спеша двигалась небольшая группа рабочих. Они несли на руках один гроб и пели:
Вся степь оглашалась криками детей, плачем женщин. Одна из них ползла по земле, протягивая руки к гробам. Она уже не могла плакать и только хрипела. А сквозь этот стон и рёв печально и сурово звучало пение:
Жандармский ротмистр в белых перчатках, нахлёстывая лошадь, заезжал вперёд и кричал, поднимаясь на носки, как петух:
— Пре-кра-тить пение! Прошу пре-кра-тить!
Рабочие не обращали внимания на жандарма, и грозное пение звучало ещё громче:
Протиснувшись сквозь толпу, я увидел в переднем ряду отца. Он нёс гроб, подставив под угол плечо. По другую сторону медленно шагал шахтёр-гармонист с Пастуховки.
«Не его ли приятель лежит в том гробу?» — подумал я.
У отца на глазах поблёскивали слёзы. Он шёл медленно и, цел вместе со всеми:
На кладбище полиция никого не пустила, кроме тех, кто несли гробы. Но мы с Васькой проникли через ограду. Казак с лошади больно стегнул меня плёткой по спине, зато я пробрался.
На степном кладбище ни кустика. Только полынь, лопухи да редкие кресты.
Посреди кладбища была вырыта братская могила — длинная глубокая яма. Рабочие спускали туда гробы на верёвках и устанавливали в ряд.
Чья-то девочка в длинном ситцевом платье хватала рабочих за руки и кричала до хрипоты:
— Куда вы дедушку опускаете, там лягушки!